— Благодарю вас за то, что вы заботитесь обо мне, — сказала я.

— Я забочусь только потому, что вы должны родить ребенка.

— И когда я рожу его, то вы обещали отпустить нас домой.

Он ничего не ответил. Затем произнес:

— До родов осталось несколько месяцев. В оставшееся время вам необходимо быть особенно осторожной. На этом меня отпустили.

Два дня спустя Джон Грегори сказал, что мы пойдем в город. Так приказал дон Фелипе.

— Зачем? — спросила я.

— Будет зрелище, которое он хочет, чтобы вы увидели.

— А моя сестра пойдет с нами?

— Надеюсь, нет. Вы должны быть там со мной и Ричардом Рэккелом.

Я пришла в замешательство.

Был теплый день, и солнце нещадно палило, когда мы въехали на улицы города. Толпы людей съехались сюда из пригорода.

— Я никогда не видела здесь столько людей, — сказала я. — Должно быть, будет большой праздник.

— Увидите, — тихо отозвался Джон Грегори.

Я внимательно посмотрела на него. Он что-то скрывал. Меня всегда занимал вопрос: почему англичанин служил испанцам? Я пыталась расспрашивать о его жизни, но он всегда уходил от ответа.

Сейчас я поняла, что он очень глубоко взволнован — Будет что-то, что действует на вас, Джон Грегори?

Он кивнул головой.

Толпы людей собрались на площади, где возвышались несколько помостов. Меня подвели к одному, наиболее причудливо украшенному, с прикрепленным к нему гербом.

Я поднялась на помост и села на скамью.

— Что должно произойти? — спросила я Джона Грегори.

Он прошептал;

— Не говорите по-английски. Говорите по-испански и тихо. Лучше, чтобы никто не знал, что вы иностранка.

Мной стал овладевать ужас. Я начинала догадываться, что мне предстоит увидеть страшное зрелище, которое приходило ко мне в ночных кошмарах. Я вспомнила те дни, когда запах дыма спускался вниз по реке из Смитфилда. Сейчас я увидела кучу хвороста и поняла, что это значит. Вспоминая последний разговор с доном Фелипе, я поняла, почему он хотел, чтобы я пришла сюда.

— Мне нехорошо, — сказала я Джону Грегори. — Я хочу вернуться на гасиенду.

— Слишком поздно, — ответил он.

— Это плохо отразится на ребенке.

— Сейчас слишком поздно, — повторил он снова Я никогда не забуду этот день. Жару, площадь, гул голосов, звон колоколов, зловещие фигуры в мантиях, капюшоны, закрывающие их лица и их глаза, сверкающие через прорези, угрожающие и страшные. Никто не сомневался, что здесь должно произойти нечто ужасное.

Я хотела уйти с помоста и попыталась встать. Но, не дав мне подняться, Джон Грегори крепко схватил меня и усадил.

— Я не смогу это вынести, — сказала я. Он прошептал мне в ответ:

— Вы должны. Вы не можете уйти. Вас увидят.

Я закрыла глаза, но что-то внутри меня заставило их открыть.

Люди столпились на площади, только центр остался расчищен для трагедии, готовящейся здесь разыграться. Я смотрела на лица и пыталась понять, если ли здесь кто-нибудь, кто пришел посмотреть на агонию дорогих им людей. Все ли они были «добрыми католиками»? Неужели их вера, их религия, основанная на любви к ближнему, сделала их слепыми к страданиям, на которые они обрекли других? Могли ли они примириться? с этой жестокой нетерпимостью только потому, что считали оправданным предание смерти иноверцев? Я хотела подняться и призвать этих людей восстать против жестокости.

А затем привели несчастные жертвы в страшных бесформенных одеяниях, с серыми от долгого пребывания в сырых, грязных камерах лицами. Некоторые из них после жестоких пыток не могли идти. Я готова была закрыть лицо руками, но Джон Грегори прошептал:

— Помните, за вами следят.

Я сидела, опустив глаза так, чтоб не видеть этой ужасающей сцены.

Внезапно все встали и запели. В словах песни я узнала клятву верности инквизиции. Джон Грегори встал передо мной так, что меня не было видно. Я почувствовала слабость и почти потеряла сознание. Мой ребенок зашевелился, как будто для того, чтоб напомнить, что для него я должна притворяться, будто я одна из них и разделяю их веру. Поэтому я и пришла сюда.

Так дон Фелипе показал мне, перед какой опасностью я стою. Я легко могла стать одной из этих жертв в желтых одеяниях. Меня могли подвести к такой же куче хвороста, чтоб привязать к позорному столбу для того, чтобы очистить огнем.

Я должна жить для ребенка. Мне не хотелось умирать.

Огонь запылал. Я увидела, что инквизиторы были милостивы к некоторым из осужденных, — их задушили, прежде чем предать огню. Нераскаившимся, тем, кто не отрекся от своих взглядов, отказали в этой милости, и пламя охватило их тела.

Я сидела и вспоминала костры Смитфилда и день, когда отчим моей матери был арестован. Я вспоминала, что мой дед умер под топором за то, что приютил священника, а отчима сожгли за приверженность к реформизму.

Я слышала крики умирающих, когда пламя охватывало обезображенные корчащиеся тела.

— О, Боже! — молила я, — обереги меня от этого! Помоги вернуться домой!

По пути назад я чувствовала слабость и с трудом сидела на муле. Я лежала в постели в темной комнате. Я не могла выбросить из головы увиденное мною. Дон Фелипе пришел ко мне и сел рядом. Он был в костюме для верховой езды.

— Вы присутствовали на аутодафе? — спросил он.

— Надеюсь, что больше никогда не увижу подобное зрелище! — крикнула я. — И больше всего меня удивляет, что это делается во имя Христа.

— Я хотел, чтоб вы осознали грозящую вам опасность, — сказал он тихо. — Это было предостережение — А вам не хотелось бы увидеть меня среди тех несчастных созданий? Это было бы новой стороной вашей мести.

— Это не входит в мой план, — сказал он.

Я лежала и неподвижно смотрела на потолок с изображением ангелов, преклонивших колени перед Богом, и сказала:

— Дон Фелипе, я ненавижу то, что произошло сегодня. Я ненавижу вашу страну. Я ненавижу вашу холодную и расчетливую жестокость. Вы считаете себя религиозным человеком и регулярно исповедуетесь. Каждый день вы благодарите Бога за то, что вы не такой, как все. У вас есть влияние, богатство, и прежде всего гордость. Думаете, это счастье? Неужели вы полагаете, что те люди, которые были убиты сегодня, более грешны, чем вы?

— Они еретики, — сказал он.

— Они отважились думать не так, как вы. Они поклоняются тому же Богу, но по-иному, поэтому они сгорели на костре. Не завещал ли вам Иисус Христос возлюбить ближнего своего?

— Вы видели, что случилось с еретиками. Прошу вас быть осторожной.

— Потому, что я еретичка? Я должна изменить веру, испугавшись жестокости безнравственных людей?

— Молчите. Вы глупы. Я говорил, что здесь нас могут услышать. То, что вы сегодня видели, — это предостережение. Поймите опасность, которой подвергаетесь. Вы зря симпатизируете еретикам. Они обречены гореть в аду вечно. Что значит двадцать минут на земле?

— Они не пойдут в ад — они мученики. А вот те жестокие люди, которые радуются их несчастью, получат вечное проклятие.

— Я пытаюсь спасти вас.

— Почему?

— Потому, что хочу увидеть рождение ребенка.

— И когда он родится, я покину вашу ненавистную страну. Я вернусь домой. Я жду этого дня.

— Вы переутомились, — сказал он. — Отдохните немного. Я пришлю успокоительное.

Когда он ушел, я лежала, думая о нем, было облегчением перестать размышлять об этой ужасной сцене, и я удивилась его терпимости ко мне. Было сказано достаточно, чтоб подвергнуть меня допросу и пыткам инквизиции, он же был мягок со мной. Он отдал мне маленького Карлоса, и когда я думала об этом ребенке и о еще не родившемся, то презирала себя за то, что дала выплеснуться своим чувствам. Я должна быть осторожной, должна сохранить себя… ради них. Я ничего не совершу, чтобы подвергнуться опасности. Я должна благодарить дона Фелипе за то, что он показал мне опасность, которая подстерегает меня.