— Назвать женские чувства женскими, значит оскорбить? — самым ироничным голосом произнес барин. — Ты меня удивляешь, Nathalie! Впрочем дамы беспрестанно удивляют меня тупостью своих понятий относительно прекрасного. Прости душа моя, но разве я виноват, что женское воображение не идет глубже роз и слез? Подожди, помолчи, коли муж говорит! Ну-ну уж принялась плакать! Полноте! Ты же не рыдаешь оттого, что Бог отказал женщинам в способности к политикам, физике или географии? Но он также не счел своею волею наградить дам чувством изящного…
— То что ты говоришь — абсурдно! — плаксиво выкрикнула жена. — Взять хотя бы…
— Взять хотя бы чувство гармонии. Поэзия скользит по вашему милому слуху, не досягая души. «Ах, как мило было бы списать этот стишок в альбомчик!» Да еще пририсовать сбоку припеку лютик с незабудкой! И ни каким чувством не смутясь, никаким внутренним камертоном не сверяясь — гармонично ли? — пририсует-таки к твоей выстраданной строфе мак с колокольчиком!
— Зачем ты всех под одну гребенку ровняешь? — шмыгая носом попыталась робко противиться барыня.
— Почему всех? Только дам, а отнюдь не мужчин. Ей-Богу, жалеешь, что не родился глухим, слыша как распевают твои притяельницы и милые сродственницы романсы.
Он нарочито произнес слово «романсы» томно-писклявым голосом.
— И о чем бы не брались рассуждать по недоразвитости своего детского ума, все перевернут так, что диву даешься! Откуда и наберутся этакой чуши? Почитали бы что право слово, кроме французских частушек, этих Жана с Жаниной на лужайке.
— Когда же мне читать, позволь спросить? Сашенька только переболел, Мария вслед за ним слегла, — вновь наполняясь слезами обиды, почти прошептала барыня.
— Так вот о чем я тебе и твержу, ангел мой! Ну к чему тебе забивать свою прелестную, чудную головку, краше которой я в жизни не прижимал к груди! Рожай детишек для меня, веселись, гуляй, но не лезь в то, что предназанчено мужчинам. Станешь хмурить бровки и лобик, пытаясь осмыслить глубины наук, и поневоле станешь синим чулком! — барин, плоть которого при одном упоминании о прелестной головке жены заволновалась, пошел на попятный, пытаясь ласковыми словами вернуть расположение жены.
— Но отчего так несправедливо… — слабым голосом вопрошала Наталья Николаевна. — Мужчинам от нас только того и нужно… Сейчас ты был ласков со мной, сейчас и оскорбил!..
— Послушай, ты свое получила! Разве нет? За что же ты уперкаешь меня? За ласки от которых извивалась в наслаждении змеей по этой подушке? — потерял терпение Александр Сергеевич. — Это не выносимо, ей-Богу! Умеешь же ты все испортить!..
— Ах, невыносимо? Невыносимо?! А с девками мадам Астафьевны приятнее? Думаешь я ничего не знаю? — Наталья Николавена перешла на истеричный крик.
Мартышка, переполошившись, прыгнула на стену, вскочила на спинку дивана, а оттуда — на стол, едва не свалив вазу с необъятным букетом: царственная ветка белой лилии в фижмах розовых шпорников.
Наталья Николаевна взвизгнула от неожиданности, подхватившись с ногами на диван, но в ту же секунду спрыгнула и, обхватив плечи мужа, зарылась лицом в его голову.
— Мартышка, бестия африканская! — захохотал Александр Сергеевич. — Ты здесь была? Подглядывала, шпионка?
— Ах, она бесстыжая! — возмутилась барыня.
Кошка, видя, что наказания не будет, мягко подошла к барину и, запрокинув голову с узкой мордочкой, принялась тереться задом о его ногу.
— Ишь, хвост задрала, просит!
— Взгляни на нее, Nathalie, само желание! Квинтэссенция желания! И никаких заумных речей о несправедливости обустройства мира, — с лаской, окрашенной вальяжной снисходительностью, принялся беседовать с милой женкой барин.
— Но для чего ты тогда пишешь, коли и насладиться вслух мне, твоей жене, нельзя ни одной из строк? — не давала она усыпить себя речами, коим на подмогу пошли уже руки супруга, нетерпеливо, но осторожно и испытующе поглаживавшие женкины бедра.
Рука барина споткнулась.
— Пишу для себя, — мгновенье поразмыслив, вновь принялся за ласки он. — А печатаю, подбрасывая поневоле пищу для пошлого дамского цитирования и завывания романсов, поневоле. Единственно для денег, чтоб было тебе к новому балу кружев длиной с экватор. Охота ли ты думаешь являться перед «читающей публикой» — бранное слово, ей-Богу, которая каждую строку извратит и вывернет? А четыре дурака критика будут потом ругать шесть месяцев в своих журналах только что не по матерну.
Закипев, барин хотел было пожурить вновь дам и раскрыть жене их неблагодарную роль в пошлой интерпретации поэзии, но, подпираемый сладострастьем, сдержался, боясь спором охладить женкино желание, а потому принялся ласковым шепотом убеждать:
— Жена должна слушаться мужа и следовать его советам. Вот украшение молодой прелестной женщины лучше всякого бриллианта…
Он не успел докончить.
В дальних комнатах случился шум: хлопнула крепко, как от сквозняка дверь, повалился стул, кто-то пробежал кругом, издавая вопли, которых впрочем было не разобрать, торкнулся, вопя беспрерывно, в дверь горницы, раз, другой. Створка распахнулась и в комнату с громким криком вбежала девка.
— Ой, помираю! Помираю-ю!
Хозяйка растерянно уставилась в темноту, силясь признать девку, барин же вскочил на ноги и быстро засветил лампу на столике в простенке между окон.
Девка, завидев хозяев, вцепилась в притолоку и вновь заголосила.
В комнату, колыхаясь всем телом и на ходу оправляя юбку — надевание которой видимо и задержало организацию скорой погони за девкой, копной ввалилась нянька.
— Барин, барыня, не серчайте! — принялась вопить и она.
— Да замолчите обе! — прикрикнул Александр Сергеевич.
Бабы враз примолкли, только девушка судорожно шмыгала носом.
— Нянька, что за марафон? Откуда эта нимфа взялась?
Девушка, скрючившись, схватилась за живот.
— Помираю-ю! Спала я этак-то и чую со сна — нутро схватило. Так и свело! Съела, думаю, наверхосытку чего. Соскочила с сундука, а кровь-то так и пошла печеницей! Густая-я! Ой, Господи-и!
— Откуда пошла-то?
— Из брюха! Печенками так и шлепалась!
Александр Сергеевич переглянулся с женой.
— Нянька, ты откуда такое невинное создание притащила?
Нянька, чуя вину, затараторила:
— Барин, барыня, виновата! Накажите! Это внучка моя, племянницы дочь, Дуняша Павлинова, из Егорьевского пришла вечор меня проведать. Пришла, значит…
— Племянницы дочь? — захохотал барин, — а я уж перепугался было, что ты в грехе, невенчаная, внучку успела нажить, невеста Христова!..
— Бог с вами, барин! — принялась креститься нянька. — Скажете такое…
— Няня, — перебила словоохотливую бабу Наталья Николаевна. — Ты достань из сундука в бельевой мою старую юбку нижнюю, все одно она мне мала и навряд ли я похудею, да Дуняше ее отдай. Пусть наденет. Она, юбка-то, широкая, как раз Дуняша подол подоткнет.
Бросив взгляд на мужа, барыня подошла к всхлипывающей девушке.
— Няня тебя оденет, — понизив голос принялась объяснять она. — Подол между колен перемахнешь и за пояс заткнешь, чтоб крови тебя не беспокоили. Иди, ложись!
— Барыня, дак я не помру?
— Не помрешь. Через три дня все пройдет. А как замуж выйдешь и совсем перестанет.
Нянька оторвала девку от притолоки и повела назад.
— Нянька, ты, даром чтоб не бродить, принеси компота что-ли, или лимонада сделай спешно, пока хозяева от жары вслед за Дуняшей не умерли, — крикнул вслед Александр Сергеевич.
— Сейчас барин, мигом все излажу, — с подъемом откликнулась та, довольная мирным тоном Алескандра Сергеевича. — А ты что же, Дуняшка, дурья голова, по горницам носиться вздумала, господ беспокоить?!
Через минуту нянька пыхтя от бега доставила стеклянный кувшин компоту.
— С корицей! Отдыхайте барин, барыня, наволновались вы! Я сейчас компоту налью.
Старательно избегая глядеть на барина и беспрерывно бормоча «осподипомилуймя», она принялась звенеть половником, наполняя мигом извлеченные из горки хрустальные бокалы.