— Твоя правда, государь. О том не забуду.

— И еще. — На округлое лицо Штефана-воеводы легла быстрая тень. — Прими без обиды мои слова: князь Исаак тебе брат. Не забывай об этом.

Оставшись один, воевода знаком отослал явившегося было за приказаниями Володимера и снова склонился над картой. На столе курчавилось недвижными волнами Черное море — малый уголок в огромном бурлящем мире, на чьих перекрестках стоял его дом, жила его маленькая страна. Мятущийся мир, в котором государь обязан был все понимать и помнить, предугадывать и чуять наперед. Не только вести полки; надо было видеть, в какие стороны текут купеческие обозы и караваны морских судов, знать дела мастеров и заботы купцов, уметь предусматривать, какие потрясения могут вызвать в этом мире избыток могущества и алчности правителей, куда нацелятся удары их войск и флотов. Надо было ведать главное: где зреют силы мира, в каких местах, как перед взрывами вулканов, накапливаются они, готовя потрясения и перемены, кому сулят победы, а кому — беду, где собирает этот мир сокровища разума и духа — грядущие источники новых сил. И — главное над главным для государя — для чего живет и борется, льет без меры кровь и принимает муки его народ? Что хочет народ Молдовы оставить в наследие грядущему, какое предначертание исполнить? Ибо нет народа без предначертания своего и судьбы.

Ни древние книги, ни проповеди церковники, ни мудрые речи отшельников в кодрах не могли открыть того господарю Земли Молдавской, — только собственный разум, собственная совесть и честь. Только думы, бессонные думы, подгоняемые нетерпением беспокойного духа, течением быстрых перемен, не оставлявших времени для праздности. Ибо чем была Молдова до его правления? Малым княжеством среди лесных дебрей, между хребтами гор и заднестровским Диким полем. Да и сам он кем был до минувшей зимы? Безвестным князем малой страны, вассалом двух королей и одного султана. Даже после Байи, где он одолел спесивого Матьяша Венгерского, Штефан оставался таким же скромным, малозаметным в глазах мира государем. Но сладилось под Высоким Мостом дело — и все узнали о Молдове и ее князе. И восхитились ими, верится, по заслугам. Штефан славы не искал. Не шел на соседей, чтобы грабить их, брать в плен, захватывать чужие земли. Одна оборона была его заботой. И если порой нападал первым, лишь для того, чтобы защитить свою землю. Таков уж был он, таким воспитали его ратные наставники — отец князь Богдан, воевода Янош Хуньяди. Не ждал удара, наносил его первым — но только тому, о ком без ошибки ведал, что готовится на него напасть. Так было с драчливыми слугами Порты — мунтянскими воеводами Раду Красивым, Бессарабом.

Теперь Молдова ждет нашествия — самого тяжкого с тех пор, как она утвердилась в своих рубежах. Самое тяжелое испытание для страны и ее государя, которое тем не менее надо выдержать, остановив страшного врага. Может быть, именно в этом назначение Молдовы? Может быть, для этого судьба поставила его страну между горами и Полем и вложила в руки князя Штефана меч?

5

На следующий вечер галеас пришел мимо Солдайи. В полутьме смутно виделись взбегавшие на крутую гору стены, на высокой дозорной башне твердыни горел сигнальный огонь. Помощник мессера Негроне губастый мавр Андреа просигналил кому-то фонарем, с берега ему ответили. И «Тридент» прошел свой дорогой мимо древнего Сурожа, где когда-то началась великая торговая дорога с моря на Русь.

Прошли еще сутки, и корабль снова приблизился к берегу; другие башни и стены вырисовывались в лунном свете на гребне высоких утесов, придвинутых к самой воде. После нового обмена таинственными сигналами галеас осторожно вошел в небольшую бухту. И из зарослей у воды навстречу судну вышли несколько воинов, судя по снаряжению — генуэзцев.

С корабля спустили лодку. В нее сели князь Александр, Войку и четверо гребцов. Вскоре нос суденышка зашуршал о прибрежную гальку, и Палеолог спрыгнул на сушу. От встречавших отделились двое. Бритый генуэзец в латах преклонил колено и почтительно принял руку, протянутую ему для поцелуя. Бородатый детина в длинном черному плаще пал перед князем ниц, обнимая его ноги. Александр поднял бородача, братски обнял его. Затем приказал выгружаться.

Вскоре пеший отряд молдавских витязей, обойдя укрепления на высокой скале, быстрым маршем двинулся между густыми садами. Впереди шел смуглый бородач, за ним — князь и Войку, следом — три сотни солдат. Шли в молчании; лишь изредка Палеолог вполголоса что-то спрашивал по-татарски встретившего его здоровяка. Тот так же тихо отвечал. Из донесшихся до него нескольких слов Чербул понял: имя оставшейся позади крепости на скале — Горзувиты.[9] И движутся они в глубь Великого острова.

День провели, отдыхая под сенью густой зелени, стараясь оставаться незамесенными. С наступлением вечера продолжали поход. К середине следующей ночи дорога стала шире, за садами и урочищами по обе стороны ее все чаще появлялись запоздалые огоньки. И внезапно за поворотом, высоко над обрывом, огни замигали десятками. Отряд приближался к городу.

Войку, шедший сразу за князем, увидел, как тот вдруг остановился, будто увидел открывшуюся перед ним пропасть. Но тут же с новой решимостью двинулся вперед.

Свернули на каменистую тропу, белевшую среди зарослей диких трав, подошли к высокой осыпи обрыва. Скрипнула впереди невидимая дверь. Привыкший к вольным степям юноша почувствовал, что вокруг уже — не полный ветра простор, а камень. Вониы вступили в недра горы, один за другим. Стало светло; в широких нишах по бокам белого нескончаемого коридора горели смоляные факелы.

Неровные, покатые ступени повели наверх; коридор расширился, открылся просторный зал. Суровые лики святых, лампады под золочеными образами — диковинная церковь под землей, в толще белого камня. И ждавшие, видимо, прибывших священники в сверкающем облачении, благословляющие усталых путников иконами, благовонным дымом ладана, золотыми крестами. Но не для молитвы пришли сюда ночные гости из-за моря. Скорее мимо; лестница вниз, небольшой полукруглый зал, новый подъем. Быстрее, быстрее! И вдруг остановились, натыкаясь друг на друга в темноте и втихомолку бранясь.

Бородатый подал Войку знак; друг за другом они скользнули дальше. В проеме двери вскоре показались звезды, под ними — тень часового, опиравшегося на копье. Войку, подобравшись, обхватил стража левой рукой под грудь, правой — поперек горла. Парень захрипел, выронил оружие. Бородатый деловито ударил пудовым кулаком, заткнул дозорному рот его же войлочным колпаком, связал.

Подошел князь. Втроем выглянули на просторный двор. В глубине темнело что-то большое, светились окна, угадывались очертания башни. Дворец!

Александр Палеолог молча показал: тебе с твоими людьми — влево, мне — вправо. И ринулись вперед, выставив клинки и копья.

Войку сшибся с кем-то во тьме, выбил чью-то саблю, кого-то рубанул, на него замахнувшегося. Противники падали, исчезая перед молодым рубакой, как призраки. Кто-то без одежды, безмерно большой, налетел на Чербула сослепу, откуда-то сбоку, и оба покатились по земле. Но сотник вскочил и бросился дальше в указанном ему направлении, рубя, оглушая рукоятью. Двор заполнился воплями, из дворца и других помещений выбегали неодетые люди, мелькали факелы, загорались в окнах и тут же гасли робкие свечки.

Кое-где пытались собраться, вооружиться, оказать сопротивление. Забил истошно над схваткой колокол, но вскоре умолк. И продолжали разливаться по широкой, забранной в крепкие стены дворцовой площади яростные вопли рубившихся, крики и стоны застигнутых врасплох.

В самом темном углу левой половины двора сгрудилась темная подвижная масса, к ней бежали отовсюду встрепанные тени. «Стекаются для отпора!» — понял Чербул. Приказав на бегу стегарю Галичу вести остальных к дворцу, сотник, взяв людей Кочи, ринулся к собравшейся толпе. Витязей встретили саблями; рубились долго, молча, сжав зубы, не прося пощады, не выдавая страха и боли ни стоном, ни последним вскриком. Противники Чербула отступали все дальше, пока оставшихся, двоих или троих, не приняла в себя раскрывшаяся вдруг стена, и Войку с земляками оказался перед тяжелой, наглухо захлопнутой калиткой.