Над серебряной рекой, на златом песочке

Долго девы молодой я искал следочки…

А следов как будто нет… Их и не бывало…

На кого же, дева-свет, меня променяла?..

Не с того ль легла тоска в сердце молодое,

Что златой песок река унесла водою?..

Что серебряной рекой увел по песочку

Барин, парень городской, мельникову дочку?..

- Хорошо поет, Петр Кирилыч! - говорит Антютик, так и расплывшись своей скуластой рожей.

Смотрит Антютик на Петра Кирилыча, и не может Антютик понять, что это такое творится с Петром: весь он согнулся и припал к земле, и руки рвут чуть заметную травку на ней, и в глаза ему словно кто налил чистой дубенской воды, отчего они стали еще светлее и чище, и синева в них переливается такая же глубокая и густая, как и у Антютика зелень…

- Петр Кирилыч, - говорит ему Антютик, - вот теперь и ты мне скажи, потому что и я теперь не понимаю… Я, видишь, знаю, отчего у вашего брата бывает под носом мокро, это и у зверей тоже, когда сопливая болезнь у них заведется, а также в звериной старости это бывает, но вот почему и кто это тебе в глаза сейчас налил такой чистой воды, убей меня - не пойму!..

Антютик пригнулся к Петру Кирилычу и лизнул ему по глазам языком. Такой у него язык теплый, большой и шершавый, как лошадиный…

- Ба!.. Да она, эта вода-то, соленая!.. Отчего это, Петр Кирилыч, скажи?..

- Не знаю, ей-богу, не знаю… вспомнилось что-то, а что… и сам я, Антютик, не знаю, - тихо говорит ему Петр Кирилыч в самый его ноздрятый нос.

- Вот, - говорит Антютик, - эта самая дубенская девка и есть… Теперь нам бы только ее половчее засватать… Тебе полно лежать, ну-ка, вставай… вставай, а не то я…

Петр Кирилыч обмахнул глаза рукавом и поднялся.

- Ты тут, Петр Кирилыч, постой за кустами, а я… сейчас… живою рукой!..

- А ты ее, Антютик, не испугаешь?.. Уж больно ты… того… неказист!..

- Это нешто: ночью нам даден зарок - войти в любой образ, хошь в овечий, хошь в человечий… На то и луна, Петр Кирилыч, по небу плывет… Стой тут, Петр Кирилыч, а я сейчас… живою минутой.

Сказавши это, Антютик сначала присел до самой земли, словно уминал что под собой, потом вдруг припрыгнул выше самой высокой елки в лесу и оттуда гукнул на всю округу так, что семиверстными шагами далеко по лесу загугукало перекатное эхо, и на него длинным мыком отозвался, словно в большую трубу протрубил, старый чертухинский лось, зовя к себе заблудшую на жировке лосиху, гукнул еще раз так, что ели пригнулись над головой Петра Кирилыча и по кустам прошел тихий ветер и дрожь, потом со всей высоты грохнулся оземь и у самых ног Петра Кирилыча ушел в землю…

Петр Кирилыч боится и рукой пошевелить, и каждый сучок в лесу тоже присмирел, и не шелохнется ни одна ветка, стало в лесу в этот час тихо и затаенно, как в церкви в двенадцатый час…

- Вот он как леший кричит… Ррррррях! - прошептал Петр Кирилыч…

Вдруг лес зашумел, прошел по нему из конца в конец легкий и веселый ветерок, листва на березах раздулась, как мехи на гармони, ветки замахали рукавами на Боровую дорогу, в кустах опять защелкал во все пальцы соловей, и Петр Кирилыч, обернувшись назад, увидал в темноте, что по дороге идет старик в длинной поддевке с полами ниже колен, с чуть тронутой проседью скобкой волос под валяной шапкой, подпирается старик палкой и еще издали, видно, чтобы не пугался, машет Петру Кирилычу свободной рукой…

Петр Кирилыч встал и нерешительно пошел ему навстречу…

- Ты, Петр Кирилыч, - шепчет старик, - посиди тут… отдохни… а я сейчас… одною минуткой!..

И снова, едва поравнявшись, исчезнул из глаз.

*****

Сел Петр Кирилыч на пенек возле дороги и стал терпеливо дожидаться…

"На кого он только похож? - думает Петр Кирилыч про себя, зажавши кончик бородки в зубах. - Вроде как я его где-то видел, а где… и когда?.."

Но так и не вспомнил, потому что памятен был не на людей, а на побалачки и прибаутки, отчего и прозывался: балакирь!..

Глава вторая

ДУБРАВНА

Кто не знает нашей Боровой мельницы!..

Не смотри, что стоит она в таком захолустье, откуда ни одной купольной луковинки хорошо не видать, разве только услышишь темный грудной звон нашего чертухинского колокола и заливистый на бабий лад шалтай-балтай гусенской колокольни.

Зато нигде так голосисто не поют соловьи и так заунывно не кукуют кукушки!.. Будто жалуются они с высокой березы, что день ото дня по земле коротает мужичья дорожка и что над этой дорожкой год от году и кукушечья песня короче…

Эти две птички у мужика всегда на примете: одна считает года и провожает в могилу, а другая весной в полуночь мирит со сварливой женой.

Также и то еще: нигде не водятся такие большие сомы, как на Боровом плесе возле мельницы!..

Часто по осени, когда вода в реке присмиреет, попрозрачнеет и все видно в Дубне до самого дна, поглядишь в нее и не поймешь, что там лежит на песке: бревно или сом?..

И нигде в другом месте - эх, видно, и на свете-то есть только одна такая река! - под вечер так не полощутся шелеспера, самая быстрая рыба, у которой серебряные плавники, а зубы острей, чем у кошки…

А уж окуней да плотвы - про тех и говорить нечего!..

Инда подчас дурно на воду взглянуть, когда окунье со всего плесу подойдет к колесу на быстрой воде половить хлебную пыль и обметки…

Мужик же все это любит, хотя он тебе того и не скажет, а ты сам не заметишь, потому ты к нему подойдешь, а он первый от тебя отвернется, особливо если его застанешь, когда он, дожидаясь очереди на жернова, бессмысленно будто на воду глядит: ты не подумай, что это он так, от нечего делать!

Нет, брат, ему все это любо!..

Только тебе он не скажет, а если и спросишь, так равнодушно ответит:

- Ну что ж, она вода и вода!.. - и отвернется с такой сердитой серьезностью, которая к этому случаю совсем не подходит!..

У него уж такая повадка!..

*****

Выстроил эту мельницу барин наш Махал Махалыч Бачурин и долгое время сам на ней промышлял, пока не разбогател и от богатства своего не оплешивел… Потом и совсем ее продал гусенскому масленику Спиридон Емельянычу… Как и на каких условиях перешла она масленику во владение, хорошо никому не известно!..

Разное про это болтали. Что кому вздумается, тот то и плетет.

По нашему же крайнему разумению, барин наш Махал Махалыч на мельницу Спиридон Емельяныча просто прельстил, потому что сам-то был, может, как про него говорили иные, хоть и жулик большой, но к тому и большой книгочей и волховник[7], а также умел глаза отводить: сменял барин Спиридон Емельянычу мельницу на какую-то очень редкую книгу!..

Все это хорошо не известно, зарубки ни на чем не осталось!.. Доподлинно правильно то, что мельником на Боровой мельнице был Спиридон Емельяныч и что у этого мельника после смерти второй его жены Устиньи Васильевны остались две девки…

Одну звали Феколка.

За красоту и пригожесть прозвали ее по местности Феклуша Красивая.

Другая - Маша.

Та пошла в худобу и неказистость, и прозвище было у нее нехорошее: Непромыха!..

Феколка и в самом деле была девка - находка!..

Было что-то у нее в лице такое написано, что заставляло подолгу смотреть на ее свежий румянец, на круглые щеки с круглыми пушистыми ямками возле розовых губ, когда она чуть улыбнется, такая была во всем ее лице девичья ни к чему непричастность и ни в чем невиновность: робость красит девичье лицо лучше карамельной бумажки…

Потому, должно быть, Феклуша и не засиделась долго на отцовской спине: стукнуло ей на семнадцатый год, и от сватов да от свах не стало никакого отбоя, хотя и приданого за ней большого не числилось, и слыла она за белоручку и чистеху, потому что росла в холе и в отцовской потачке. По хозяйству да по мельнице с отцом больше хлопотала Маша-домоседка, народу чужого хотя и не держали: не любил Спиридон чужие глаза…