— Невозможность?

— Наши психологи бы вам лучше объяснили. У них на все специальные слова имеются: агрессия, депрессия, формация, деформация… Насколько я могу сказать, может быть, не совсем точно, по-простому — это вроде тоски. И беспокойства. Так как-то… неймется, и не лежится, и не бежится… взрослые люди в этом состоянии оборачиваются. Нормалы напиваются или уходят из дома по улицам бродить. А ребенок находит Облик. Как это у них говорится… в период формирования сознания… в общем, когда он понимает, что вот он мир и вот он — я в мире, и такое положение дел его почему-то не устраивает. Страшно — не страшно, жутко — не жутко, а вот хочется вырваться. И бывает это преимущественно в раннем детстве. Или, на крайний случай, в юности, в подростковом возрасте.

Рязанцев вздохнул. Я вспомнила фотографию девочек с голубем. Он, наверное, ждал, что дочери подрастут и все-таки окажутся оборотнями. И жена ждала — с совершенно противоположными чувствами…

— А нормалов, значит, все устраивает?

— Мне кажется, нет, — серьезно ответил Рязанцев. — Это ощущение у всех бывает. Наверное, дело в каких-то врожденных особенностях. И в интенсивности желания, конечно. Может быть, нашими становятся те, которые очень сильно хотят освободиться.

Кажется, я кивнула в знак согласия. Надеюсь, что кивнула, прежде чем остолбенела, уставив глаза в солнечные пятна, дрожащие на стене. Перед тем, как Облик вернулся, я решила не ждать Валерку с ребятами, а вырваться из плена самостоятельно. И я была так зла, что плевала и на решетки, и на замки, и на потерю Облика. А в детстве? Не помню. Странный сон, где я прорываюсь сквозь пелену, за которой пустота… мамино лицо, мои слезы из-за молока с пенкой… Все оборачиваются в детстве. Немногие поздние — в юности. Говорят, бывает, что и взрослый нормал вдруг становится оборотнем, но это из области легенд…

— У взрослых реже получается, — Рязанцев будто услышал, о чем я думаю. — Хотя зарубежные коллеги пишут, что у них статистика несколько другая. Это я связываю с нашим матом. У нас он, во-первых, широко распространен, в последнее время — абсолютно везде. А во-вторых, несмотря на это, уникален по силе воздействия. Бывает, когда вас обложат по полной программе… хм, надеюсь, с вами такого не случалось…

— Еще как случалось, — мрачно сказала я, вспомнив пару инцидентов с самим Матвеичем на заре моей карьеры в «Интересном Городе». Шефу стоило большого труда смириться со старомодной причудой сотрудницы, принципиально не выносящей некоторых слов, принятых в светском обществе. До сих пор удивляюсь, как он не уволил меня сразу же.

— Ну да, сам же только что сказал — абсолютно везде. Ощущение при этом — когда вы слышите эти слова, которые, возможно, и не вам говорятся, — оно физиологически сходно со страхом. Нет-нет-нет, я не говорю, что вы этого охальника боитесь. Это, строго говоря, не страх вообще. Это… так, вздрог. Тем более, сейчас виртуозов почти и не осталось, так, обрывки в повседневной речи. Но чтобы разрушить несформированную Суть, этого достаточно.

— Да я знаю, мы потому в гимназии и запрещаем. Все равно, конечно, ругаются, поганцы. И главное, не сделаешь так, чтобы на улице они этого не слышали.

— Это верно. Раньше проще было, раньше и среди нормалов за это полагалась пощечина. Теперь не поймут.

Что да, то да. Теперь, если человек просто мыслит вслух, а не называет, допустим, конкретно свою собеседницу публичной женщиной или собеседника неспособным к размножению, — по морде ему не съездишь. Увы. Тебя же еще и в истерички запишут, и всем плевать, что это мерзословие слышит твой ребенок — несовершеннолетний оборотень. С другой стороны, простое «заткнись», сказанное глаза в глаза, с нужной интонацией, — тоже эффективно. По крайней мере, против обычных сквернословов…

— Святослав Николаевич, а виртуозы вообще-то еще есть? Вы говорите, «почти не осталось»…

— Есть, конечно, Галочка. — Рязанцев улыбнулся так, будто я задала беспредельно наивный вопрос. — Как же им не быть — в старых наших родах. Это надо старый русский хорошо знать. Но, обратите внимание: если заклятья на человеческий Облик или на запирание в нем совершенно не связаны с табуированной лексикой, хотя и архаичны, то все, что играет на разрушение Сути или обращение в животное, — всегда исключительно скверное. Исключительно. То есть не просто нецензурное, а еще и на редкость пакостное, если смотреть по смыслу. В автобусе в час пик вы такого не услышите. Это, правда, не наша тема, но…

Я благоговейно притихла и пожалела об отсутствии диктофона. Неужели я сейчас услышу то самое, о чем старшие оборотни предпочитают не распространяться при младших? А младшим интересно. Будь то летучая мышь из седьмого «Б» или некая журналистка.

— …Тут главное — правильно построить кодовое слово. Корни, обычно несколько… оно имеет сложное строение. Но, скажем, бессмысленная конструкция, такая как просволотопрое… — Он замер и повернул голову к двери, явно прислушиваясь.

— У вас… э-э, гости? — По совести, этот вопрос следовало задать давным-давно. И тянула я с ним только потому, что, получив ответ, должна буду проваливать восвояси.

— Да нет, какие гости. Диму ко мне привезли, внука. На выходные… ну или как там получится. Дима — Ларисин сын, я вам рассказывал.

Лариса — старшая дочка Рязанцева, очень дамственная дама, жена топ-менеджера российского представительства французской компании, видела ее один раз. С чего это она подбросила единственное чадо нелюбимому отцу — сумасшедшему ученому и вдобавок оборотню? Как же сынуля будет без бонны и большого тенниса?..

Додумать эту чушь я не успела. В коридоре раздался звук, отлично знакомый каждому родителю — стремительное «шлеп-шлеп-шлеп-шлеп» босых ног по линолеуму, и в кухню вбежал мальчишка лет шести в пижаме, разрисованной покемонами. На деда абсолютно не похож — востроносый, тонкие черты лица, глаза темные.

— Деда, с добрым утром! — Не затрудняясь торможением, парень врезался в Рязанцева и повис на нем, болтая голыми пятками. — Мы будем летать до завтрака?!

— Галя, это Димитрий, — сказал Рязанцев. — А это Галина Евгеньевна, она учитель.

— Можно просто тетя Галя, — уточнила я машинально. Димитрий тут же отпал от деда и уставился на меня, уже без улыбки. Посадка головы, характерный наклон плеч, движения короткие, быстрые и в то же время плавные… — Вяхирь?!

— Клинтух, — ответил Рязанцев сдавленным голосом и сглотнул. По-моему, глаза у него под очками-мониторами были на мокром месте. — В деда уродился. Такие дела.

— Извините, пожалуйста, — голосок у Димитрия был испуганный. — Деда, я больше не буду. Я просто так, по игре сказал про летать, это шутка!

Последнее относилось ко мне. И видно, хорошо его выучили мама Лариса с папой топ-менеджером…

— А-а, по игре, — разочарованно протянула я. — А я думала, по жизни.

Вспышка! Я взлетела с пола и сделала круг под потолком. Димитрий, голубь клинтух, вертел головой, отслеживая мою траекторию, и запрокинутая мордаха расплывалась в улыбке. Сначала криво и неуверенно, потом все шире и шире, во все четыре лопатообразных передних зуба. Я влетела в коридор, он побежал за мной.

В комнате на чисто вымытом полу стояли серый подростковый рюкзачок вроде Машкиного, кожаный чемодан и огромная квадратная красноклетчатая сумища — «смерть мародера», с какими таскаются рыночные торговцы. На выходные, говорите? Ну-ну…

Обернувшись человеком, я взглянула на Рязанцева. Да, вот теперь все ясно! И с куревом, и с пепельницами. И с непривычно счастливой физиономией господина доктора наук. Но показывать это вряд ли стоит.

— Ну, Святослав Николаич, я вижу, теперь вам скучно не будет.

— Это точно.

— Деда! — Убедившись, что я своя, Димка вернулся к основной теме: — Деда, а мы будем летать до завтрака?

— Сейчас посмотрим… Хоп! — Рязанцев быстро нагнулся, подхватил внука под мышки и подбросил вверх. Зеленая вспышка сверкнула в мониторе компьютера, хлопанье крыльев заполнило комнату. Рязанцев рассмеялся. Я тихо позавидовала: сколько я Машку ни подбрасывала, когда пыталась научить, — приземляется на все четыре, боится…