– Послушай, панк, – очень вежливо произношу я, так как понимаю, что человек, преодолевший четыре тысячи мили, чтобы познакомиться со старым толстым лысым писателем, произведения которого он даже не читал, в надежде, что тот пристроит его солистом в несуществующую группу, действительно должен находиться в очень тяжелом положении. Поэтому я решаю поделиться с ним своей мудростью. – Понимаешь, тебе надо изменить свое сознание. По логике твоих мыслей завтра будет хуже, чем вчера, новая неделя хуже, чем предыдущая, а следующая жизнь – если ты, конечно, в нее веришь, хуже, чем нынешняя. Чем это может кончиться? Тем, что ты просто исчезнешь.

Он откидывается на спинку кресла и смотрит в окно на Орегонские пруды, которые мы проезжаем.

– А мне плевать, мистер, – отвечает он.

Поэтому я даю ему три доллара и советую что-нибудь съесть, пока я езжу по магазинам. И тут мы впервые встречаемся с ним глазами. Они у него неестественно большие, свинцово-серые, с огромной радужкой. В соответствии с некоторыми восточными учениями, просвечивающая под зрачком радужка свидетельствует о «разбалансированности и обреченности телесной оболочки» – то, что называется санпаку. Из чего я делаю вывод, что странные глаза Патрика указывают на состояние сверх-санпаку, нечто, находящееся за пределами обреченности.

– Вы за мной заедете?

В его интонации звучит как угроза, так и отчаяние.

– Не знаю, – признаюсь я. – Мне надо подумать.

И я передаю ему рюкзак. Проталкивая его в дверь, я ощущаю под брезентом зловещее очертание какого-то твердого предмета, и это заставляет меня помедлить.

– Может, тебе нужно больше? – спрашиваю я. Но он уже вытащил рюкзак и отвернулся.

Больше всего это похоже на армейский пистолет 45-го калибра. Но я не могу сказать наверняка. Я не знаю, что мне делать, – не то оставить его на улице, не то вызывать копов. Мне уже наплевать на провод, я заезжаю в видеосалон, меняю кассету «Битлз на стадионе Ши» на новую и возвращаюсь обратно. Он уже сидит на поребрике, на своем рюкзаке, с белым пакетом в руках, прекрасно гармонирующим с белой мазью на его лице.

– Залезай, – говорю я.

По дороге обратно он снова начинает жаловаться на жестокосердных обитателей Восточного побережья, которые ни в чем не хотели ему помочь, когда сам он помогал всем.

– Назови хотя бы одного, – говорю я.

– Кого?

– Кому ты помог.

– Например, одной крошке из Нью-Джерси, – после паузы произносит он. – Хитрая такая, но недотрога. Я помог ей бросить эту лицемерную школу и встать на истинный путь.

Я снова начинаю звереть, разворачиваюсь и отвожу негодяя к шоссе. А вечером, когда я возвращаюсь домой, после тренировки дочери по баскетболу, он снова идет по направлению к ферме со своим рюкзаком.

– Садись, – говорю я.

– Я совершенно не собирался идти к вам. Я просто искал канаву, чтобы переночевать.

– Садись. Я предпочитаю, чтобы ты был у меня на глазах.

Я кормлю его ужином и отправляю в сторожку. Растопить печку он мне не позволяет – от света у него болят глаза, а тепло увеличивает раздражение на коже. Поэтому я просто выключаю свет и ухожу. И пока мы смотрим видеокассету, я все время представляю, как он лежит там в холодном мраке с широко открытыми глазами и даже ни о чем не думает, а просто пялится в темноту.

Мы смотрим «Чужих».

Следующим утром мы с Доббсом загружаем пикап мусором, чтобы отвезти его на свалку, и я иду будить Патрика.

– Собирайся, – говорю я. И он снова награждает меня взглядом «ну ты и вампир» и с мрачным видом закидывает рюкзак себе на плечо. Твердый прямоугольный предмет больше не выпирает из-под хаки.

Он так злится, что его увозят, что едва может говорить. Пока мы разгружаем мусор, он вылезает из машины.

– Ты не хочешь, чтобы мы подкинули тебя до шоссе? – спрашиваю я.

– Пешком дойду, – отвечает он.

– Как угодно, – говорю я и залезаю в машину. Он стоит в грязи между использованными памперсами, винными бутылками и старыми журналами и смотрит на нас своими круглыми немигающими глазами.

И даже когда мы сворачиваем со свалки, я ощущаю, как у меня на загривке волосы встают дыбом от этого взгляда.

На следующий день он звонит по телефону со стоянки грузовиков Гошена, которая находится на нашей дороге. Он говорит, что ожог болит сильнее, что я его очень разочаровал, но он готов дать мне еще один шанс. Я просто вешаю трубку.

Вчера вечером моя дочь сказала, что видела его сидящим на своем рюкзаке в камышах на углу Джаспер-роуд, когда проезжала мимо в школьном автобусе. Она сказала, что он ел морковку и все его лицо было покрыто белой мазью.

Я не знаю, что с ним делать. Я понимаю, что он где-то рядом.

Мы с Доббсом идем на пьянку с Хантером Томпсоном, который по приглашению факультета журналистики Орегонского университета готовится отмочить одну из своих штучек. Мы останавливаемся у клуба ветеранов и помогаем ему набрать обороты перед его «исповедью», как он говорит: беседуем о Джоне Ленноне, панке Патрике и подступающем легионе опасно разочарованного поколения. Томпсон шутливо замечает, что не понимает, почему они наводят прицелы на таких людей, как Леннон, а не на него.

– В свое время я опустил немало добрых сограждан, – сообщает он.

– Зато ты никогда их не разочаровывал, – отвечаю я. – Ты ведь никогда не обещал мира во всем мире или всеобщей любви.

Он соглашается. И мы все признаем, что мало кто из нас внушал людям столь несбыточные мечты.

– Современные проповедники никогда не станут загонять себя в подобные тупики, – говорит Хантер.

– Просто им смелости не хватит, – добавляет Доббс.

Мы заказываем еще по стаканчику и молча погружаемся в размышления, но мне кажется, что все мы думаем об одном и том же, – о том, что самое время возродить эти несбыточные мечты, наплевав на все тупики и перекрестия на оптических прицелах.

Иначе как мы сможем взглянуть в глаза этому миниатюрному уроженцу Ливерпуля, когда нас призовет Революция?

Демон Максвелла

(эссе)

– Твоя проблема в том… – говорил мне папа, когда поток любознательности грозил занести меня слишком далеко в такие таинственные водовороты, как тайны затонувшего Мю, или настоящие заговоры Вуду, или не менее туманные области, которых можно было достичь лишь с помощью карт на разворотах научно-фантастических книг и фэнтези, – что ты пытаешься осознать непознаваемое.

Много лет спустя еще один щелчок: человек приблизительно такого же размера (а мой отец был очень высоким человеком) высказал принципиально противоположное мнение. И был им доктор Клаус Вуфнер:

– Твоя проблема, мой дорогой Девлин, заключается в том, что ты не хочешь избавиться от своих школьных иллюзий. От этих воздушных шариков, этих духовных пузырьков, в которых пляшут ангелы. Почему бы тебе от них не отказаться? В них все равно ничего нет. Все равно в них искусственные ангелы. И настоящими они кажутся лишь тем пузырькам, внутри которых пляшут.

Уважаемый доктор выждал, когда аудитория успокоится и перестанет хихикать.

– Но даже в шариках эти танцующие иллюзии постепенно замедляют свои движения, – продолжает он, – и если их не подкармливать, рано или поздно они начинают чахнуть. Как и все в этом мире. Ибо рано или поздно мы все исчерпываем свои силы. И ангелы, и глупцы, и фантазии, и реальность – все рано или поздно заканчивается. Вы понимаете, о чем я? Я говорю о Безымянном Голоде Иззи Ньютона.

Доктор Вуфнер, насупив черные брови, продолжает смотреть прямо на меня, и я ощущаю себя в луче лампы следователя, как кто-то когда-то назвал отвратительный взгляд психоаналитика. Я беру на себя смелость сказать, что понимаю, о чем он говорит, хотя и не знаю, как это называется. Он кивает и продолжает дальше:

– Этот голод называется энтропией. Нет? Никаких возражений? Ну да, вы же американцы. А теперь попробуйте напрячь свои извилины. Энтропия – это термин, созданный теоретической физикой. Это жестокий закон, которому мы подчиняемся согласно второму правилу термодинамики. Говоря проще, это необратимость энергии в замкнутой термодинамической системе. Вы в состоянии это осознать, мои маленькие американские зайчики? Что такое необратимость энергии?