– Черт, смотрите! Да это же он!
– Действительно, – откликается редактор без особого облегчения. – Те же очки, та же бейсболка – точно как Блинг.
Фотограф опускает увеличительную линзу.
– Потому что это и есть Блинг.
Они не могут успокоиться до самого отлета.
– Что ты сделал с моими деньгами?
– Я же сказал – три тысячи юаней отдал Янгу, чтобы он смог прилететь в Юджин на следующий Найковский марафон.
– Ну гляди – доберется до тебя наша бухгалтерия.
– Да брось ты. Он еще сможет слинять, когда прилетит в Орегон.
– А что будет с твоим образованием, с карьерой, Блинг?
– Когда я вчера вечером вернулся в свое общежитие, то выяснилось, что меня выселили. И только представьте себе, кто спал в моей кроватке? Там, как черная змея, лежал, свернувшись клубком, чертов танзаниец. Похоже, он понравился Муду. Вот я и решил, что мне пора попутешествовать.
– Послушай, Блинг, хватит юлить. Ты хоть разговаривал с пацаном, или все это полная туфта?
– Искушение сомнением – страшная вещь, – фыркает Блинг, нажимает кнопку в подлокотнике кресла и, закинув руки за голову, откидывается назад, – К тому же ваши деньги не пропали даром.
– Тысяча баксов за тридцатилетнего пекинского панка?! Который бегает с такой скоростью, что уступает даже девицам из средней школы?!
– Зато я могу отлично помогать по дому. Стирать бельишко. Масса пользы.
В Цюйфу Янг не ждет автобуса и оставляет свои вещи Жоа, договорившись, что заберет их позднее в школе. Он вприпрыжку устремляется по залитой лужами дорожке на восток к дому, провожаемый улыбками дворников. Работающие на полях машут ему руками. Может, потому он и чувствует себя таким счастливым, что в Пекине ему никто не улыбался. Там люди двигались по улицам, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Возможно, все это объясняется разницей между городской и сельской жизнью и никак не связано с политикой правительства или этническими различиями. Может, вообще существует просто два типа людей – горожане и провинциалы.
Он перебегает через деревянный мостик и перепрыгивает зеленую изгородь. В сгущающихся сумерках он видит возвышающиеся фенги, на вершине одного из которых темным иероглифом виднеется фигура его деда, выполняющего древние приемы борьбы.
или:
Про то, как Белкин-Обманщик познакомился с Большим Двойным Медведем
(Сказка бабушки Уиттиер)
Только не говорите мне, что вы никогда не слышали о Долинном медведе! Это был не просто медведь, а огроменный, необъятный, нечеловеческий медведь. Волосатый, чудовищный и голодный! А главное, что к тому моменту, когда с ним встретился Белкин, он пожрал уже всех, кто обитал в долине!
Занималось ясное осеннее утро, прозрачное и благоуханное, как свежий сидр. И Долина мирно спала под лучами поднимавшегося старого Папы Солнца. Туман еще клочьями свисал с веток диких яблонь. И ночные тени медленно уступали место теням дневным. Еще не умолкли цикады. И пауки еще не стряхнули росу со своих паутин. Еще не проснулись птицы, и летучие мыши еще не скрылись в свои норы. И лишь один-единственный луч солнца скользил по корявому стволу лещины. И все обитатели Долины знали, что это самое прекрасное время года, и все смаковали его, уповая, что оно продлится как можно дольше.
Обманщик Белкин уже проснулся, но еще не вылезал из норы. Он лежал в своем уютном гнездышке, положив голову на теплый хвостик, и поглядывал по сторонам, проверяя, не созрел ли какой орех. Тем паче что все они были очень близки к тому. Весь предыдущий день он наблюдал, как они все темнеют и темнеют, прикидывая, что еще немножко, и они достигнут идеального состояния.
– А это значит, что если я не соберу их сегодня, завтра они уже будут не так хороши.
И он клянется себе: «Как только этот солнечный луч достигнет лещины, я тут же берусь за работу». Потом он закрывает глаза и снова повторяет: «Как только он доберется до следующей ветки, я тут же возьмусь за дело», и так дальше, продолжая дремать и нежиться в сладком неподвижном воздухе. Орехи становятся все темнее. Солнце поднимается все выше. Но вокруг царят такой покой и безмятежность, что Белкину совсем не хочется вставать.
И вот, когда луч солнца добирается уже до двадцать седьмой ветки лещины, из Долины доносится чудовищный рев, словно это проснулся сам Дьявол или по крайней мере его ближайший родственник.
Этот рев ужасен! Глаза вылезают от него на лоб. От него стынет кровь в жилах и леденеет сердце, деревенеют паутины и опадают почерневшие яблоки. И даже на высоком-высоком дереве Белкина листья скукоживаются и норовят опасть задолго до назначенного им срока. Мало того – этот рев настолько пугает Белкина, что он подскакивает со своей лежанки и зависает между полом и потолком. И висит неподвижно в воздухе с круглыми, как печенье, глазами, ощетинившись, как дикобраз.
– Что это за бляха-муха? – спрашивает он дрожащим голосом. – Может, мне приснился кошмар? – И щиплет себя за нос, чтобы проверить. Однако потрясение проходит, и Белкин валится на пол – бумс!
– Гм! – задумчиво произносит он, потирая нос и коленки, – Все как взаправду – классический улет, только почему-то настоящий синяк.
И снова округу сотрясает жуткий рев, от которого все живое падает замертво. Белкин на разбитых коленках очень осторожно подползает к выходу из норы и очень-очень осторожно высовывает свой разбитый нос, чтобы посмотреть, что происходит внизу.
– Я же сказал: Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р!
Кровь у Белкина сворачивается, в ушах начинает звенеть, и единственное, что его интересует, так это не спит ли он?!!!
– Я Большой и Великий с Высоких Холмов! Я Очень Большой! И Очень Плохой! И Очень-очень Голодный!
И вправду, это гризли, причем такой большой и лохматый, что даже пара местных медведей ему и в подметки не годится.
– Я же сказал, что хочу есть! И речь идет не о какой-нибудь там затхлой дохлой несолидной закуси, мне нужен полнокровный, толстый обед! Я привык хорошо есть и хорошо спать! Прошло уже полгода после моего завтрака, и мне самая пора пообедать! Надо как следует набить пузо, чтобы еще полгода я мог бы спокойно хр-РрРрРР-апеть!
Зубы в его пасти мерцают, как сталактиты, глаза блестят, как дула двуствольной винтовки.
– Я обглодал холмы и обсосал скалы! Настало время Долины. Я слизну здесь всех!
И с этими словами он издает еще один чудовищный рев и встает на задние лапы, поднимая передние над головой и вытягивая когти до тех пор, пока они не начинают напоминать вилы. Потом со всего размаха он снова падает на четвереньки, вонзает их в землю и со злобным урчанием начинает раздирать ее, словно это оберточная бумага на его именинном подарке.
А как раз в этом месте под землей проживает Бурундук Чарли Чарльз. И когда он видит, что спальня его раскололась пополам, а кровать под ним осела, он натягивает одеяло до самого подбородка и кричит самым смелым голосом, на который только способен:
– Эй ты! Это моя нора! Что это ты себе позволяешь, ломясь в мой дом?!
– Я Большой Двойной Медведь с высоких диких холмов, – рявкает медведь, – и я пополняю запасы в погребе, чтобы их хватило мне на мою Двойную Зимнюю Спячку.