– П-простите. Можно… я тоже… попробую?

Он помнил, что Ларс специально говорил медленно и очень просто. Он всегда обращался к собеседникам, растягивая слова, так что если бы не хитрый блеск в маленьких глазках, его можно было бы принять за умственно отсталого. Этот блеск, да еще тот факт, что он получил диплом с отличием по математике перед тем, как приехать на побережье.

И вот – середина 1962 года, и в кругу совета стоят Бадди и Будда. Раскрасневшийся Бадди улыбается, получая удовольствие от своей ловкости, – им движет не столько дух соревновательности, сколько желание подурачиться, ради чего и устраивались все состязания в их семье. А напротив стоит его соперник, столь от него отличающийся, что кажется вообще представителем другого вида – в нем больше механического, чем природного: ноги похожи на поршни, грудь выгнута паровым котлом, коротко остриженная голова с мерцающими стальными глазками напоминает розовое пушечное ядро. Он ставит босую ногу рядом со стопой Бадди и протягивает ему пухлую, розовую, как у куклы, руку:

– Ну… что… попробуем?

Бадди берется за руку. Они напрягаются, выжидают положенное время, и Бадди начинает тужиться. Плотно сбитая приземистая фигура стоит не шелохнувшись. Бадди начинает жать в противоположную сторону. И опять никакого движения. Бадди набирает воздух для еще одной попытки и вдруг обнаруживает, что летит через всю комнату и врезается в стену, оставляя головой и плечом вмятину в древесно-стружечной плите.

Ларс Дольф кажется абсолютно неподвижным. Он стоит с бесчувственным и апатичным видом, как пожарный кран. Бадди, тряся головой, поднимается на ноги.

– Черт побери! – изумленно произносит он. – Это было что-то.

– Хочешь попробовать… еще раз?

И его брат снова и снова врезается в стену и снова возвращается, чтобы взяться за розовую руку, не испытывая при этом ни злобы, ни обиды, ни чувства уязвленного самолюбия, а лишь свойственное ему любопытство. Бадди всегда интересовали чудеса физического мира, а это приземистое чудо, швыряющее его туда и сюда, и вовсе вызывает глубочайшее изумление.

– Черт! Давай-ка еще…

Но Дебори происходящее отнюдь не казалось таинственным. Вне зависимости от своего роста Дольф превосходил Бадди по весу фунтов на сто.

– Бад, у него просто гораздо больше мышц и мяса, чем у тебя, – запальчиво замечает Дебори – ему не нравится, как швыряют его младшего брата.

– Дело не в весе, – отвечает Бадди, пытаясь отдышаться после очередного полета и снова занимая свое место перед Дольфом. – И не в мышцах…

– Дело в том… откуда человек думает, – с улыбкой поясняет Дольф. От него не исходит ни враждебности, ни агрессии, но Дебори уже хочется, чтобы они остановились. – Когда человек думает… отсюда, – и он с невероятной скоростью выбрасывает вперед свою розовую руку с одним вытянутым пальцем, которая останавливается на расстоянии четверти дюйма от глаза Бадди, – вместо того, чтобы думать оттуда, – и от бедра вылетает вторая рука, сжатая в кулак и нацеленная прямо на пряжку ремня Бадди – она замирает на еще более близком расстоянии, кисть раскрывается, как нежный цветок, и охватывает солнечное сплетение Бадди, – естественно он оказывается… несбалансированным. Это все равно что поставить горлышко одной бутылки с кока-колой на горлышко другой: и сверху, и снизу вес слишком велик, а связи посередине нет. Понимаешь, что я имею в виду? Человек должен быть сбалансирован как хайку.

Такую претенциозность Дебори не мог пропустить мимо ушей.

– А по-моему, дело не столько в поэзии, сколько в том, что Бадди легче на девяносто фунтов.

– Тогда попробуй сам, – предложил Бадди, – интересно будет посмотреть, что у тебя получится, крутой ты наш, учитывая, что он больше тебя всего фунтов на тридцать.

Но стоило ему прикоснуться к руке Ларса Дольфа, как он понял, чем было вызвано любопытство Бадди. И хотя он знал, что у стоящей перед ним округлой фигуры существует преимущество в пару дюжин фунтов, он сразу ощутил, что дело не в весе и не в скорости, – за последние три сезона участия в орегонской команде Дебори в первые же секунды раунда научился определять, насколько опережает его противник. Дольф же по сравнению с ними двигался как медведь. Зато сил у него было немерено. Дебори помнил, что когда тот одним движением руки оторвал его от пола и зашвырнул в кучку потрясенных студентов, сидевших на кушетке, он успел подумать, что это все равно что бороться с 250-фунтовым муравьем.

Точно так же, как брат, Дебори поднялся и вернулся к месту схватки, не испытывая ни чувства стыда, ни огорчения. Он брался за руку, его швыряли, и он снова возвращался, не столько движимый мужской соревновательностью, сколько удивлением и любопытством.

– Понимаешь, все дело в том, откуда ты думаешь. Начинаешь ощущать? Глаз, ищущий лотос, никогда его не увидит. Только ничего не ищущий глаз… сможет увидеть… цветущий сад. Мысленное желание… опустошает центр… и делает человека… ап! – и он снова бросает Дебори в стену, покрывающуюся все большим количеством вмятин, – разбалансированным!

Уходя тем вечером, Ларс Дольф увел с собой троих студентов – двух психологов и одного еще не определившегося с профессией члена землячества – чтобы записать их на буддистский семинар на Джексон-стрит, хотя весенний семестр в Стэнфорде заканчивался уже через две недели. Дебори и сам был настолько потрясен, что начал подумывать о переходе в новую веру, пока Ларс не сообщил, что занятия с сутрами начинаются в четыре утра и проходят шесть раз в неделю. Поэтому он решил остаться в писательском семинаре, который проводился всего три раза в неделю, начинался в три часа дня и проходил за кофе с печеньем. Но, как и у всех остальных, Ларс вызвал у него чувство глубочайшего благоговения. Таким образом, Ларс Дольф считался непререкаемым авторитетом полуострова до следующей осени, пока во двор и в жизнь Дебори не вкатил Хулиган на джипе с разбитой от немыслимых скоростей и нещадной эксплуатации коробкой передач.

Тот самый знаменитый Хулиган. Измученный джип еще не успел остановиться, а Хулиган с его постоянно меняющимся костистым ирландским лицом, небесно-голубыми глазами, обрамленными длинными ресницами, его славой и непрекращающейся болтовней уже стал кумиром стэнфордского кружка любителей бонго. По своей харизме и обаянию он ни в чем не уступал Ларсу Дольфу, к тому же не был обременен тяжеловесной восточной догмой, и находиться с ним рядом доставляло огромное удовольствие.

На самом деле у них было очень мало общего. Однако удержаться от сравнений было невозможно. Бедного Хулигана начали сравнивать с Буддийским Быком еще до того, как он узнал о его существовании. Хулиган был настолько же подвижен, насколько Дольф флегматичен, и настолько же ярок и выразителен, насколько Дольф медлителен и нетороплив. К середине семестра во всех хипповых кофейнях Пало Альто только и говорили, что о последних выходках Хулигана: о том, как он без рубашки и ботинок залез на сцену во время выступления Аллена Гинсберга, держа в одной руке фонарик, а в другой – мухобойку для охоты за невидимыми мышами: «Может, Гинси, все это и так, но лично я видел, как лучшие мыши моего поколения были уничтожены с помощью доброго старого американского либерализма, но стоит приделать этим грызунам крылья, и они взлетят. И не дайте мне помешать этому». О том, как он уговорил шерифа Сан Матео завести его седан от полицейского аккумулятора, когда тот собирался оштрафовать его за превышение скорости, и при этом настолько заморочил ему голову, что, уехав, прихватил еще и его провода. О том, как он соблазнил психиатра, присланного обезумевшей от горя, но вполне состоятельной дамой из Атертона, намеревавшейся спасти свою дочь, которая уже пять дней жила в семейном фургоне с этим маньяком, потом саму даму, когда они все вернулись в Атертон, а потом еще и сиделку, которая была нанята для охраны дочери и спасения ее от дальнейшего растления. Обычно эти рассказы о героических подвигах Хулигана сопровождались высказыванием предположений о его грядущих достижениях, которые неизбежно заканчивались встречей двух героев.