Будучи вынужден ответить на этот пункт, Лорд Правосудия добавил:

Я на самом деле думаю, что очень часто те советы, на которых основывается в своих действиях министр внутренних дел, слишком благоприятны для осужденного. Я хотел бы сделать замечание касательно недавнего случая, когда министр внутренних дел постановил отсрочить казнь. Я внимательнейшим образом прочел доклад, составленный тремя медиками-экспертами, которые обследовали этого осужденного и порекомендовали проявить милосердие. Признаюсь, мне было чрезвычайно трудно обнаружить те факты, на которых они основывались.

В. — Могу ли я на мгновение сыграть роль адвоката министра внутренних дел и сказать вам следующее: «…То, что решили присяжные, касалось факта выяснения, сознавал ли этот человек природу своего поступка и знал ли, что он поступает дурно, в словах "правила М'Найтена". То, что предстоит решить мне, — вещь совершенно иная. Я должен дать заключение, в таком ли состоянии этот человек, чтобы его можно было повесить». Что вы на это скажете?

О. — Я скажу, что если этот человек несет ответственность в рамках «правила М'Найтена» и если не произошло ничего нового, я не вижу причин, в силу которых министр внутренних дел мог бы придерживаться иного мнения.

Члены комиссии задали вопрос относительно одного конкретного случая. А именно — относительно случая с Леем, прозванным «карьерным убийцей», где председательствовал сам лорд Годдард. Он сослался на этот процесс в записке, адресованной Королевской комиссии, и заявил, что «он ни минуты не сомневался в том, что обвиняемый был безумен; все его поведение выказывало типичный случай паранойи». Лей был приговорен лордом Годдардом к смерти. Министр внутренних дел назначил экспертизу, и Лей был признан невменяемым. Его отправили в приют для умалишенных Бродмур, где он и умер несколько недель спустя.

В. — Возьмем этот очень интересный случай с Леем, о котором вы говорили. У вас не было никакого сомнения в том факте, что он не в здравом уме?

О. — Нет. Я думал, что он безумен, исходя из того, как он давал показания…

В. — И «правила М'Найтена» не могли его защитить?

О. — Нет. По крайней мере таково мое мнение.

В. — Я предполагаю, что вы не желали бы, чтобы этого человека повесили? Вы не думали, что он был в состоянии, позволяющем его повесить?

О. — Мне кажется, что повесить его было бы совершенно естественно…

Будем признательны лорду Годдарду. Наилучшая защита позиции сторонников упразднения смертной казни — аргументы ее приверженцев и их менталитет.

Вновь рассмотрим эту столь безобидную с виду проблему: почему казнь животного вызывает у нас большее отторжение, нежели казнь человеческого существа?

Мы видели, что, в силу древнего закона, лошадь, убившая своего хозяина, и собака, стащившая воскресное жаркое, не имели бы — ни та, ни другая — и малейшего шанса уйти от расплаты, поскольку обе они знали, что делали, и то, что они делали, заслуживало порицания. Очевидно, что собака не может защищаться, — разве только виляя хвостом и грустно показывая нам белки глаз. Но многие преступники столь же немы в своих боксах, а животные также всегда могут рассчитывать на услуги адвоката. Однако, хотя мы знаем, что хорошо выдрессированная собака знает, что ей нужно делать, и, следовательно, отличает добро от зла, и что в этих условиях ничто не мешает рассматривать ее как «подлежащую уголовной ответственности», у нас складывается очень четкое впечатление, что человек всегда более ответствен, чем животное, или, по крайней мере, что он ответствен иначе и каким-то более возвышенным образом. Мы всегда готовы допустить, что собаку или шимпанзе может извинить то, что они оказались во власти «непреодолимого импульса», мы готовы сказать, что они не владели собой. И в то же время, стало быть, мы допускаем, что человек всегда может владеть собой и что, совершая преступление, он делает это вследствие обдуманного выбора, независимо от всех внутренних факторов, вынуждающих его к этому, и в силу своей свободной воли.

Мы говорим: собака не могла помешать себе действовать так, как она действовала. Но совершивший преступление человек мог бы воспротивиться искушению совершить его, если бы он «больше старался», приложил «значительнейшее усилие», если бы он «лучше сумел овладеть собой». «Больше», «лучше» — чем что? Чем приложенное им усилие. Наша убежденность в том факте, что он мог бы и что он должен был совершить более значительное усилие, зиждется на гипотезе, что данная личность в данных обстоятельствах обладает выбором между двумя способами действия. Или, иными словами, что у одной причины могут быть два или более следствия. Эта гипотеза противоречит самым основаниям науки. И однако именно она лежит в основании концепта «уголовной ответственности», и отсюда вытекает вся структура законодательства.

В вековой полемике о смертной казни никогда не упоминался спор между теоретиками свободы воли и сторонниками детерминизма. Однако же именно он — ее сердцевина. Этого спора избегают потому, что здесь мы сталкиваемся с древнейшей и самой волнующей проблемой из тех, которые ставит философия, а также потому, что она, вероятно, неразрешима. И все-таки я обращусь к ней, хотя бы только для того, чтобы показать: наша неспособность когда бы то ни было решить ее — сама по себе уже довод против смертной казни.

Речь идет не о дилемме, принадлежащей к области философских отвлеченностей, это вопрос, пронизывающий события нашей повседневной жизни.

С одной стороны, я знаю, что все происходящее определяется законами природы. Следовательно, поскольку я принадлежу к природному миру, мое поведение предопределено наследственностью и общественной средой. Но, с другой стороны, в противоречии с этой уверенной констатацией, я ощущаю себя свободным осуществить выбор в этот самый миг — писать ли этот текст или оставить его на потом и отправиться пропустить стаканчик в бистро. Мое научное образование уверяет меня, что мое решение будет предопределено моим прошлым и что то, что я ощущаю как «свободный выбор», — не более чем иллюзия. Оно сообщает мне также, что удовлетворение, которое мне предстоит испытать завтра в силу того, что я устоял от искушения, не менее иллюзорно: если законы природы заставляют человека делать то, что он делает, мы не можем ни хвалить, ни порицать его за это, точно так же как мы не можем ругать часы за то, что они спешат или опаздывают. С научной точки зрения человеческие действия так жестко заданы генами, переданными по наследству от предков, функционированием эндокринных желез или печени, воспитанием и опытом прошлого, моделирующим привычки человека, его мысли, его убеждения и его философию, как действие часов предопределено их пружинами, колесиками и их сцеплениями, или как «мыслящая машина» определяется своими электрическими цепями, усилителями, сопротивлениями, своими правилами функционирования и «блоками памяти», которыми она снабжена и которые получают питание. Если, совершив определенные действия, я чувствую некоторого рода удовлетворение, то это происходит потому, что я сконструирован как раз для таких эмоций после таких действий. Если я испытываю чувство вины, если меня гложет совесть, то именно в силу изначальной запечатленности в моем сознании этих реакций.

Функция воспитания, с точки зрения детерминизма, заключается в том, чтобы снабдить индивида такими типичными привычками и реакциями, что в случае конфликта он автоматически выберет общественно полезное решение, поскольку его предвидение личного удовлетворения или общественного вознаграждения будет одним из факторов, предопределяющих его действия, в то время как ожидание возмездия или упреков совести автоматически будет исполнять функцию препятствия. С этой чисто детерминистской точки зрения задача закона сводится к психологическому препятствию, к чему нужно добавить попечение об исправлении виновного путем его коллективного перевоспитания. Похвала и порицание, кара в качестве мести или платы долга обществу не могут иметь места в системе, которая рассматривает человека как существо, принадлежащее к природному космосу и, следовательно, допускает, что его характер, как и его поступки, вытекают из законов этого последнего. Перед лицом любой данной ситуации человек реагирует так, как он должен реагировать. Он не мог бы действовать иначе, если бы не был иным его характер, или ситуация, или и то и другое. Если бы казначей Мартен не убил Виоле, он не был бы Mapтеном, а тот не был бы Виоле. Сказать, что Дональд но должен был бы убивать Виоле, — значит сказать, что Дональд не должен был бы быть Дональдом. Какое-то время во Вьенне пели песенку, хорошо отражающую подобный способ рассуждения. Припев был такой: «Имей моя бабушка четыре колеса — ее назвали бы омнибусом».