Ну вот, еще и алкоголик!
— Я имею в виду утреннюю порцию пищи, — тотчас же поправился он, словно угадав мои мысли. — Завтрак, иными словами. Я потому так и спешил, чтобы этого не случилось.
— И вы не опоздали. Сейчас спустимся в гостиничный буфет и изволим, как вы выразились...
— Нет, нет, нет! — он замахал длинными ручищами. — Мы, с вашего позволения, изволим отправиться ко мне домой. Обильный завтрак уже на столе, хозяйка на стреме. Правда, добираться будет долговато. Оба моих лимузина — и повседневный и гостевой — еще не сошли с конвейера. Так что скакать придется на городском рогаче. Но для такого случая заказан специальный, с мягкими сиденьями... Итак, извольте!
Он широко распахнул дверь номера и застыл в позе постового милиционера, пропускающего поток пешеходов.
Делать нечего. Надеваю зимнее пальто, шарф, перчатки, ушанку — на дворе январь, и в Риге сегодня не теплее, чем у нас в Сибири: хорошо за двадцать. К тому же порывистый ветер с моря. Тоже не подарок.
Странный начинающий писатель мой вышагивает рядом. Куцый пиджачок, без галстука, верхние пуговички на сорочке расстегнуты. Раздевался он, конечно, на вешалке в холле гостиницы.
Спускаемся вниз. Эдуард Салениек уверенно шагает мимо гардеробной прямо к выходу. Один его глаз хитро косит в мою сторону.
— Вы не забыли?..
— Одеться? Что вы! На память не жалуюсь.
Надо бы промолчать, но не получается. Достал он меня все-таки своим цирком.
— Как же вы так! Мороз, снег пошел.
— При снегопаде мороз помягче.
— Без пальто, без шапки...
— Без носков, — он задрал на ходу штанину, демонстрируя голую ногу в ботинке.
На троллейбусной остановке мой загадочный начинающий автор сжалился наконец надо мной:
— Понимаете, уважаемый писатель, я всю жизнь погибал от холода. Пока там, во мне, что-то не испортилось. Теперь погибаю от жары. Спасаюсь только зимой.
— Вот так? Голышом?
— Голышом?! Тогда знайте: пиджак надет исключительно из уважения к вам. Что подумают люди? Люди подумают: какой, простите, нормальный человек будет якшаться с этим безумцем?
Надо ли рассказывать, какими глазами смотрели на моего спутника укутанные люди в троллейбусе. И это помогло мне самостоятельно решить одну из загадок моего нового знакомого.
Известный рижский городской сумасшедший... А вы бы, интересно, встретив такого чудака на улице или в троллейбусе, иначе подумали?..
Путь действительно не ближний. Пока ехали, пока добирались от остановки троллейбуса до сосен, под которыми стоял дом Салениека, он многое успел рассказать о себе.
Деревню с крепостными латышами, со скотом, собаками и всем скарбом в начале девятнадцатого века купил у прибалтийского немецкого барона белорусский помещик. И стали латышские крестьяне белорусскими крепостными, ничего, впрочем, не изменив в своих обычаях и языке. Говорили, как и их предки, на латышском, свиней растили по-своему, на бекон — полоса сала, полоса мяса. Большую часть года привычно пробавлялись «скаба путрой» — кашей на кислом молоке.
Шли годы, десятилетия, Сменились века.
— Хочу в город, учиться, — сказал юный Эд отцу.
— Картошку буду посылать, когда смогу. Сало тоже. Денег не будет.
— Обойдусь.
И затопал в город. В лаптях, с котомкой, с сундучком, полным книг.
В Витебске, в гимназии, удивились, посмеялись — уж больно нескладным показался косоглазый парнишка. Но прогнать — не прогнали. Все равно сам уйдет.
«Лапотник» попался из упрямых. Недоедал — картошка поступала нечасто. Выручали случайные заработки. Кому дров поколет, кому тяжеленный чемодан поднесет от вокзала — благо силенкой господь не обидел. Но гранит науки грыз исправно. Даже стипендию пришлось ему выделить, правда не целую — половину.
Есть хотелось постоянно. На пиджачишке из домотканого сукна одни заплатки. Но с упорством истинного крестьянина, да еще латыша, прорывался вперед.
И прорвался. Гимназия позади. А что впереди светит? Впереди светила царская армия.
Армейская судьба занесла юного призывника далеко на север, в Архангельск. На севере и революцию встретил. Примкнул к латышским стрелкам — свои вроде. К постоянному недоеданию добавился еще и холод. Но все-таки главная беда: нехватка еды. Ему бы по комплекции вторую порцию, а не получал и половины. Постоянное желание есть входило в привычку. Ах, нечастые отцовские кульки с картофелем!
Воевал против белогвардейского генерала Миллера, против английских интервентов. Контузия, ранения. Мечтал в госпитале отъесться. Какое там! Кормили хуже, чем на фронте. Из-за этого последний раз махнул обратно в часть не долечившись, с кровоточащим швом на ране.
Прошла гражданская, прошли и годы нэпа. Кое-кто из латышских стрелков подался домой, в Латвию. Звали и Салениека. Он отказался. И Латвия ему не родная, да и Белоруссия тоже. Ни туда ни сюда не тянуло. А вот в Москву тянуло. Не потому, что белокаменная, не потому, что там, говорили, сытнее и всяких возможностей больше. Создалось в Москве в те годы издательство политэмигрантов на латышском языке «Прометейс». Вот туда и рвался Салениек. Была у него своя маленькая тайна: стал потихоньку пописывать. Но никому, разумеется, ни слова. Засмеют: «Писа-атель!»
Осуществилась мечта: перебрался Салениек в Москву, попал в «Прометейс». К счастью, к несчастью — кто скажет.
Поработал сначала корректором, потом редактором взяли попробовать: высокограмотный человек, гимназия за плечами.
И вдруг катастрофа. Да что там катастрофа: крушение мира! «Прометейс» со всеми своими столь заслуженными перед революцией сотрудниками за одну ночь перешел в ведение совсем не наркомпросовских органов. Как националистическая, троцкистская, антисоветская шпионская организация.
Быстрое и справедливое следствие, разумеется, все подтвердило. Расстреляли скоренько виднейшего латышского революционного писателя Линарда Лайцена. Его знаменитая во всем пролетарском мире книга «Взывающие корпуса» — об ужасах капиталистических тюрем — стала теперь взывать совсем по-другому.
Пустили в расход прочих видных деятелей латышской культуры — бывших красных стрелков.
А вот Салениек отделался легким испугом. Его не только не расстреляли, даже срок дали вполне гуманный: всего каких-то десять лет. Мудро рассудили справедливые судьи: за месяц-другой своего редакторствования в «Прометейсе» вырасти в серьезные шпионы Салениек просто не успел.
И сослали опять на север. В те самые привычные холода.
Срок он отсчитал до последней копеечки. А далее по приговору следовало вечное поселение. В тех же местах: чуть южнее Северного полюса.
И тут он не выдержал.
Директором школы на глухой лесной границе Латвии с Литвой — обе республики тем временем успели стать советскими — был назначен земляк Салениека, один из тех немногочисленных людей, которые лишних слов не роняют, а помочь людям добрым делом не боятся. Вот он чуть изменил соответствующим образом документ Салениека, и тот получил возможность перебраться к нему под крылышко в лесную, далекую от малых и больших столиц, школу. Сторожем. На краю света, в бездорожном болотном царстве. Кому в голову стукнет искать здесь беглеца? К тому же директор школы сумел убедить начальника местного отделения милиции, у которого хватало дел с мелкими атаманами — властителями окрестных болот, в полной безобидности приблудного тронутого старичка, и с этой стороны тоже его обезопасил.
Салениек исправно звонил в колокольчик, сколачивал рассохшиеся оконные рамы, чинил парты, двери. По ночам пописывал тихонечко рассказики — так, для себя, без всякой надежды опубликоваться.
В лесной школе создалась первая за всю ее историю пионерская организация. А какая это организация без своего органа — стенной газеты? А как ее издавать? Как нарисовать хотя бы заголовок?
Вездесущие и всезнающие голенастые мальчишки своими неведомыми путями пронюхали, что школьный сторож в этом деле мастак, даже что-то пишет в тетрадке, рисует, почти как настоящий художник. Ну и стали бегать за советом: