В нашей Ставке поняли нависшую опасность. Но отреагировать немедленно уже не было возможности. Группа армий «Б», наступающая на Сталинград, практически оградила свои армии, рвущиеся к Баку, от наших фланговых контрударов.
28 июля 1942 года народный комиссар обороны И. В. Сталин издал приказ № 227, известный всем фронтовикам под названием «Ни шагу назад!». Этот приказ не имеет себе равных в течение всей войны. Это был не только крик души, не только горькое обвинение, брошенное фронтовикам, — это было последнее предупреждение, в котором, как говорится, открытым текстом звучало: быть или не быть нашей родине!
Маршал А. М. Василевский называет этот приказ «одним из самых сильных документов военных лет по глубине патриотического содержания, по степени эмоциональной напряженности».
Вот несколько отрывков из этого приказа:
«Враг бросает на фронт все новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперед, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население».
«Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много территории, много земли, много населения, и что хлеба у нас всегда будет в избытке… Такие разговоры являются насквозь фальшивыми и лживыми, выгодными лишь нашим врагам.
Каждый командир, красноармеец и политработник должны понять, что наши средства небезграничны; территория Советского государства — это не пустыня, а люди — рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы, матери, жены, братья, дети… После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории — стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас уже сейчас нет преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину».
«Из этого следует, что пора кончить отступление. Ни шагу назад!»
«Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности».
«Можем ли мы выдержать удар, а потом и отбросить врага на запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно и наш фронт получает все больше и больше самолетов, танков, артиллерии, минометов.
Чего же у нас не хватает?
Не хватает порядка и дисциплины в ротах, в батальонах, в полках, в дивизиях, в танковых частях, авиаэскадрильях. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять нашу Родину».
Этим приказом предписывалось снимать командующих армиями, командиров корпусов и дивизий, допустивших самовольный отход войск. Те же меры предлагалось применять и к командирам и комиссарам полков и батальонов за оставление воинами без приказа боевых позиций.
Этим приказом вводились штрафные батальоны, что имело самое прямое отношение ко мне.
Причем если для всех этот приказ был «ни шагу назад», то в моей личной судьбе с этого приказа началось «движение вперед».
Дальше, чтобы мой рассказ не выглядел натяжкой, я для подтверждения высказанной выше мысли приведу цитату из воспоминаний, которые были написаны мной в 1966 году и опубликованы в книге «Советские писатели на фронтах Великой Отечественной войны», то есть задолго до того, как была задумана эта книга о Петрове, и являются, по сути дела, таким же документом, как и многие другие, приведенные в этой книге по иным поводам.
Здесь читатели опять встретятся с проблемой, давно решенной на XX съезде КПСС. Но я пишу об этом не для того, чтобы ворошить старые дела и высказывать обиды. Просто этот факт был в моей биографии и, как говорится, из песни слова не выкинешь, тем более что все это имело прямое отношение и к Петрову. Итак, из моих воспоминаний:
«Эти воспоминания придется начать с того, что я не знал о грянувшей войне. В наши дни может показаться странным — как такое оглушительное, потрясшее весь мир событие могло пройти мимо какого-нибудь человека. И все же это так. Я не знал о начавшейся войне ни 22 июня 1941 г., ни через неделю, ни через месяц. Не может такое быть? Очень даже может.
В те дни я сидел в одиночной камере.
За что я угодил сюда? В те годы попасть в тюрьму было очень просто. Достаточно было сказать… Впрочем, это не тема наших воспоминаний. О тех временах написано много… Не берусь делать каких-либо обобщений. Скажу лишь о себе.
Я жил с родителями в Ташкенте. В 1939 г., после окончания средней школы, поступил в Ташкентское военное училище им. В. И. Ленина. В мае 1941 г. в училище произошел очередной выпуск лейтенантов. Но на складе остался невыданным один комплект обмундирования: шинель и гимнастерка с двумя кубарями на петлицах, новый хрустящий ремень, хромовые сапоги, чемодан и прочее «приданое» молодого командира. Это был мой комплект. Его шили для меня. Я ходил на примерки.
Меня арестовали незадолго до выпуска. И вот за что.
Однажды, готовясь к семинару, я читал брошюру о работе Ленина «Что делать?»… Сразу предупреждаю: никаким сознательным борцом против культа личности Сталина я не был. Просто я очень любил Ленина, и меня коробило от того, что о Ленине вспоминали все реже.
Вот и в тот вечер, читая брошюру, я подчеркнул в ней красным карандашом имя Ленина — оно упоминалось 60 раз, а синим карандашом — Сталина, о нем говорилось 80 раз. Затем сказал соседу, такому же курсанту, как я, он сидел за этим же столом:
— Черт знает что! Когда Ленин писал «Что делать?», он даже не знал, что на свете существует Сталин. Они встретились гораздо позже! Ну почему нужно заслонять Ленина Сталиным? Зачем ему приписывать то, чего он не делал?
Я показал соседу свои подсчеты в брошюре. Этого было достаточно. Меня арестовали. В 19 лет я стал «врагом народа». Первый вопрос, который мне задали на допросе, звучал так:
— Кто вам давал задание компрометировать вождя народов Иосифа Виссарионовича Сталина?
Серьезная формулировка для тех дней! И попробуйте на этот вопрос ответить!
Однако вернемся к воспоминаниям о войне. Через несколько месяцев меня перевели в общую камеру. Естественно, я стал спрашивать, какие новости на воле. Мой собеседник, исхудавший человек, печально сказал:
— Дела плохи, наши войска оставили Киев.
В полной уверенности, что со мной говорит сумасшедший, я отошел от этого человека подальше. Затем я заговорил с другим, третьим. И стал замечать, что теперь уже от меня люди отходят с опаской. Они меня принимают за помешанного. И не напрасно — может ли быть человек нормальным, если у него в сознании провал, если он ни слова не знает о войне, которая полыхает над страной уже несколько месяцев?
Вот так я впервые услышал о войне. Дальнейшее развивалось по обычной для тех времен схеме. Чтоб не погибнуть в подземелье и выйти под небосвод, я «признал вину». Несправедливый суд… Пересыльный пункт. Обледеневшие товарные вагоны. Долгий путь на север. Лагеря».
Напомню: арестовали меня еще до начала Великой Отечественной войны. Именно в те годы и над головой Ивана Ефимовича ходили тучи, которые описаны мной в главах о «персональном деле» Петрова, обвиненного в связи с «врагами народа». Тогда вроде бы все кончилось для Ивана Ефимовича благополучно, честные коммунисты не дали его в обиду. Но «благополучное завершение», если можно таковым считать «строгий выговор с предупреждением и с занесением в учетную карточку», оказывается, не было последним косым взглядом на Петрова какого-то недоброжелателя. Вот тому подтверждение. Когда мне задавали вопрос: «Кто вам давал задание компрометировать вождя народов Иосифа Виссарионовича Сталина?» — я конечно же не мог ничего ответить, потому что никто мне такого задания не давал, да и сам я в мыслях не имел такого намерения, даже если и заводил разговор о каких-то появившихся у меня сомнениях. И вот тут мне следователь подсказывает: «Ты еще молодой, тебе нет и девятнадцати, сам ты не мог до всего этого додуматься, вспомни, кто тебя натолкнул на такие мысли?» Я действительно пытался припомнить, но никто со мной о Сталине, да тем более в смысле каких-то сомнений, не говорил. А следователь подсказывал: «Ты часто бывал в доме Петровых, еще до поступления в училище, может быть, это Петров как-то сравнивал Ленина и Сталина?» Сначала я даже не насторожился от такой подсказки: ведь ничего подобного не было, в доме Петровых я общался с Юрой, а Иван Ефимович относился ко мне так, как обычно относятся к приятелю сына, да ему просто некогда было с нами заниматься какими-то разговорами. Но потом, когда следователь возвращался к этой мысли не раз, я вдруг уловил, куда он клонит! В одиночке у меня было достаточно времени, чтобы разобраться во всем этом. Я понял, как курсант и начинающий писатель не представляю большого интереса для людей, допрашивающих меня. Им хочется блеснуть крупным «делом», в котором были бы замешаны военные с большими званиями. И достаточно мне «вспомнить» какую-нибудь, хотя бы пустяковую фразу, оброненную Петровым или редактором военной газеты, где я тогда начинал печататься — о нем меня тоже спрашивали, — сразу же решилась бы судьба этих людей и возникло бы «крупное групповое дело». Поняв это, я по-своему, по-мальчишески стал хитрить. И на очередном допросе, когда разговор зашел опять о Петрове, я с напускной обидой сказал: «Никогда таких разговоров не было. Петров же солдафон! К нему не так подойдешь, не так руку к головному убору приложишь, он тебя два-три раза кругом повернет и заставит снова обратиться. Какие могут быть с ним разговоры! У него „ать-два“, „так точно“ и „можете идти“!