— Это был ваш последний разговор с Пьянзиным?

— Нет, это был мой предпоследний с ним разговор. Я спросил его по радио: «Не спешишь ли ты, Ваня?» Он ответил: «Нет, не спешу, открывайте огонь немедленно!» Трудно было решиться на это — стрелять туда, где свои, но мы понимали, какое у них безвыходное положение, и открыли огонь двумя батареями по этой высоте. Мы уничтожили этим огнем много фашистов, но конечно же нас не покидала мысль и о том, что наши снаряды могут попасть и по умирающим боевым товарищам. Мы считали, что они погибли. И вот через тридцать минут я вдруг опять слышу голос Пьянзина по радио, это уже были его последние слова: «Прощайте, товарищи. Добывайте победу без нас. Погибаем за Родину, за партию. Пьянзин». Было ему тогда всего двадцать три года. Родился он на Урале, окончил Севастопольское зенитно-артиллерийское училище. Сбил огнем из своего орудия один из первых фашистских самолетов, появившихся над Севастополем утром двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года. Высокий, стройный, русоволосый, хороший спортсмен. Человек отзывчивый и добрый к своим боевым друзьям, беспощадный и несгибаемый по отношению к врагам. Таким навсегда он останется в моей памяти.

Помнил Пьянзина, как я уже говорил, и генерал Петров.

…Я разыскал в Севастополе еще одного удивительного человека, упомянутого Иваном Ефимовичем. Он совершил свой подвиг в последние часы обороны Севастополя. Теперь все экскурсоводы рассказывают о нем туристам, приезжающим в Севастополь.

По дороге от города к Инкерману есть гора, осевшая будто от сильнейшего землетрясения, ее называют скалой Саенко. Обычно имя, которое носит корабль, или институт, или вот эта скала, воспринимается нами как имя человека, уже ушедшего в прошлое, ставшего историей. И вдруг я узнаю — Саенко жив! Живет здесь, на окраине Севастополя. Добыв его адрес, еду знакомиться.

Через Северную бухту я переправился на небольшом катере. Он здесь вроде трамвайчика, перевозит жителей Северной стороны в Севастополь и обратно. Бухта эта та самая, к которой многие месяцы рвался Манштейн, не считаясь с потерями. На Северной стороне я сел в автобус и поехал в поселок Бартеньевка, нашел нужный дом с садиком и открыл калитку. За калиткой я сразу же остановился от неожиданности. Под оплетенным виноградом навесом, освещенный солнцем, стоял и смотрел на меня живой Лев Толстой: седая борода до пояса, белые усы, кустистые брови. Только этот Толстой был в майке без рукавов и телом покрепче, помощнее и глаза у него были не суровые, а голубые, добрые. Так мы познакомились с Прокофием Павловичем Саенко.

Я рассказал ему, зачем приехал. Тут же, в винограднике, мы присели к столу. Прокофий Павлович срезал с кустов крупные гроздья спелого винограда и положил на блюдо. Я смотрел на него, и мне все не верилось, что это тот самый человек, о котором в сорок втором году уже ходили легенды. Помнят Саенко не только соотечественники. Даже много повидавший и повоевавший фельдмаршал Манштейн написал позже в своих воспоминаниях такие слова:

Да, в том далеком теперь 1942 году даже до Манштейна (а мы знаем, как далеко находился его КП!) донесся гром этого взрыва. Только Манштейн не написал правду, что же именно тогда произошло. А случилось вот что. От взрыва колоссальной силы погибло много фашистов, танков, орудий, автомобилей, которые были завалены огромной рухнувшей стеной на протяжении более трехсот метров.

И сделал это Саенко.

Прокофий Павлович, как многие сильные люди, человек обстоятельный, неторопливый. Он и разговор повел не спеша, издалека, с самого начала:

— В годы гражданской войны, как вы знаете, косил народ сыпной тиф, вот и мои мать и отец почти разом один за другим умерли от тифа. Было мне тогда одиннадцать лет. С той поры я стал самостоятельным, сам пахал, косил, молотил. Жил я на Херсонщине и, как только стали создаваться первые колхозы, сразу же вступил в колхоз, стал колхозным конюхом. В тысяча девятьсот двадцать девятом году пришло мне время идти служить в армию. Попал я на флот. Служил краснофлотцем на крейсере «Красный Кавказ». Служилось мне хорошо, радостно. Для сироты дружная семья моряков стала настоящим домом. И когда я закончил свою срочную службу, а служили в те годы на флоте долго, пять лет, мне не захотелось увольняться. Остался я на сверхсрочную. Грамотешка у меня была небольшая, но на флоте кое-чему научился. А тут наш командир, желая помочь, послал меня учиться на курсы командиров. В тысяча девятьсот тридцать девятом году я закончил эти курсы, и мне было присвоено звание воентехника. Получил я назначение в Севастополь, в артиллерийское управление, стал начальником отдела хранения артиллерийских боеприпасов. Склады были в Сухарной балке. Находились боеприпасы не только в подземных хранилищах, но штабелями лежали на площадках на поверхности. Когда произошло нападение фашистов на нашу страну, начались налеты фашистской авиации, надо было боеприпасы, которые хранились открыто, куда-то спрятать. Стали искать место. Наиболее подходящими оказались штольни. Это недалеко от Инкермана. Штольни давние. Здесь добывали белый камень. Из такого камня построены очень многие красивые дома в Константинополе, Афинах, Риме, Неаполе. Да и наш Севастополь почти весь выстроен из этого камня. Вот в эти пустые штольни и стали свозить боеприпасы. А потом, когда уже фашисты подступали к Севастополю и было ясно, что будет долгая битва за город, нам привозили запасы, и мы их тоже складывали в штольни. Я был начальником хранилища. Свезли сюда очень много — больше пятисот вагонов. Машины с боеприпасами заходили прямо в штольни, и мы их тут же разгружали. Работа была адская, ящики с боеприпасами сами знаете какие тяжелые. Работали мы день и ночь, до полного изнеможения.

— Вам надо было, наверное, не только разгружать и складывать, но и охранять? Ведь фашисты знали, наверное, о таком большом складе боеприпасов? — спросил я Прокофия Павловича.

— Конечно же знали, они пытались даже нас захватить. Я вам об этом еще расскажу. Так вот, в июне бои приблизились к нам уже вплотную. Фашисты подступили к Инкерману. Перед отплытием из Севастополя меня вызвал контр-адмирал Заяц, мой бывший командир на крейсере «Красный Кавказ», а в ту пору он был уже контр-адмиралом и начальником тыла флота. Он сказал: «По решению Военного совета, товарищ Саенко, придется ваше хранилище и боеприпасы взорвать. У тебя почти пятьсот вагонов боеприпасов и пороха. И если они попадут в руки фашистов, все это будет обращено против нас же. Понимаешь?» Я, конечно, понимал. И сказал, что ни в коем случае не допущу, чтобы боезапасы попали в руки противника. Адмирал посмотрел на меня очень участливо. Мы же с ним старые знакомые, он всегда меня хорошо помнил. И он стал мне подсказывать: «Взорвать такое количество боезапасов не так просто — ты же и сам можешь погибнуть. Нужно все как следует рассчитать. Взрыв будет очень большой силы — успеешь ли ты унести ноги, Прокофий Павлович?» Ну, я заверил адмирала, что дело не во мне, а в том, чтобы не допустить захвата такого огромного количества боезапасов. На прощание адмирал обнял меня, попрощался.

— Одна из трудностей защитников Севастополя была в недостатке боеприпасов, а у вас в штольнях пятьсот вагонов. Что-то тут не вяжется, Прокофий Павлович.

— Так у нас не те калибры, что нужны сухопутным частям, снаряды для корабельной артиллерии, бомбы авиационные. Даже от первой империалистической войны оставшиеся порох и боеприпасы хранились.

— Что произошло дальше?

— Я все время прислушивался к бою: где он происходит. И вот взрывы и треск автоматов и пулеметов постепенно приближались. И настал день, когда мы уже стали слышать стрельбу позади нас. Связи телефонной с частями уже не было. Послал я красноармейца узнать: есть ли еще кто впереди нас? Но красноармеец не вернулся, видно, погиб, а может быть, и попал в лапы фашистов. Послал я другого разведчика, он вернулся и говорит, что впереди никого нет.