Как видно из дальнейшего рассказа Холостякова, план, который вручил ему Ворошилов, был составлен не в штабе Петрова, а в штабе флотилии. И когда началась высадка десанта, огневую поддержку осуществлял Холостяков, он прямо говорит: «Поддерживающей артиллерией я распоряжался сам и ввел ее в действие…» Но продолжу цитату из книги контрадмирала:
«Нелегко судить об отраженном в оперативных документах замысле, когда на это дано ограниченное время, а ты к тому же не имеешь собственного, почерпнутого не из бумаг представления о конкретной обстановке. Но план высадки десанта, обстоятельно разработанный в штабе флотилии, который возглавлял капитан 1-го ранга А. В. Свердлов, производил солидное впечатление: как будто все, что надо, предусмотрено, все, что возможно, учтено (как затем выяснилось, была уже проведена практически и вся подготовка к высадке). Вызванный вновь к Ворошилову, я доложил, что это хороший, серьезный план.
— И вы действовали бы по нему, если бы высаживать десант поручили вам? — спросил Ворошилов.
— Может быть, внес бы небольшие поправки, ближе ознакомившись с обстановкой.
На том меня Ворошилов и отпустил. Однако вернуться в Новороссийск командующий флотом не разрешил, приказал задержаться в Темрюке. Под утро 1 января, едва мы, встретив наступивший 1944 год, улеглись спать, Иван Васильевич Рогов разбудил меня, чтобы объявить приказ: командиру Новороссийской военно-морской базы контр-адмиралу Холостякову вступить во временное исполнение обязанностей командующего Азовской военной флотилией.
Для высадки у мыса Тархан азовцы подготовили все исправные десантные средства, какими располагали, — до сорока тендеров и мотоботов, несколько сторожевых и бронекатеров, другие малые корабли. Армия посылала в этот десант 166-й гвардейский полк Героя Советского Союза Г. К. Главацкого — тот, что в сентябре высаживался у станицы Благовещенской.
Тарханская высадка не раз откладывалась — и из-за неготовности войск к согласованному с нею наступлению на суше, и из-за неподходящей погоды. Впору было отменять ее и в ночь на 10 января: накануне над морем висел непроглядный туман, а теперь угрожал разыграться шторм. Однако новая отсрочка считалась невозможной, приказ был категорическим, и десант пошел.
От кордона Ильич, где корабли приняли на борт войска, до мыса Тархан всего около пятнадцати миль. Но для тихоходных, низко сидящих в воде тендеров и мотоботов это не пустяк, когда их начинает трепать и захлестывать волна. А волнение усиливалось с каждым часом, все более замедляя движение отрядов.
Высадка сдвинулась на утро — это было уже не по плану. И почему-то запаздывали с Кубани эскадрильи 4-й воздушной армии. Поддерживающей артиллерией я распоряжался сам и ввел ее в действие, как только противнику стали видны приближающиеся суда. Участок высадки у Тарханского залива просматривался с передового НП близ Юракова Кута, где находилась опергруппа штаба флотилии и куда ночью перебрались мы с членом Военного совета Алексеем Алексеевичем Матушкиным. Обрабатываемый артиллерией берег, белый от только что выпавшего снега, густо почернел.
Несмотря ни на что, высадка в целом прошла успешно…
А пока десантные отряды возвращались в свои базы, сила шторма достигла шести-семи баллов. С некоторых терпящих бедствие ботов пришлось снимать команды. Велся поиск нескольких пропавших…
Еще перед высадкой, когда только начинало светать, на наш НП неожиданно прибыл К. Е. Ворошилов…
Ворошилов был очень недоволен задержкой кораблей с десантом, хотя и видел, что творится на море. Когда же высадка удалась, настроение у него резко переменилось. Он называл моряков героями, от души жал нам руки. Радость, как и неудовольствие, проявлялась у него несдержанно, горячо».
Вот так проходила операция, кто ее готовил и ею руководил — все названы.
О том, какие были потери в людях, сколько утоплено плавсредств, как искали и спасали команды мотоботов, — обо всем этом стало известно Верховному. И гром грянул. Есть такое слово — «громоотвод». Оно не совсем точно отражает выполняемые этим прибором функции. Не гром он отводит, а молнии в него ударяют. Я вспомнил об этом в связи с тем, что постигло Петрова. В него-то и гром и молния ударили — снять и разжаловать!
Нарком Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецов в аналогичной ситуации — тогда, когда были потоплены три наших корабля, — поступил очень благородно. Николай Герасимович не побоялся и доложить правду, и написать ее в своих воспоминаниях. Напомню его слова: «Вернувшись в Москву, я со всей откровенностью, признавая и свою вину, доложил обо всем И. В. Сталину. В ответ услышал горький упрек. Он был справедлив. Обстрел кораблями побережья Крыма осуществлялся с согласия генерала И. Е. Петрова. Ему тоже досталось от Верховного».
Досталось, но, как говорится, обошлось. Мне думается, если бы Климент Ефремович доложил Верховному, что десанты высадились и задачи свои в основном выполнили, то для Петрова такого тяжелого наказания не последовало бы.
А теперь я приведу рассказ самого Ивана Ефимовича об этом деле. Услышал я этот рассказ от него лично.
После войны, после гибели Юры Петрова, встречаясь с Иваном Ефимовичем, я, очевидно, самим своим видом напоминал ему о потерянном сыне. Петров не раз в беседах со мной, даже если они не касались Юры, порой смахивал слезу. Я понимал его: глядя на меня, отец думал, что и его Юра, будь он жив, служил бы в армии, радовал бы его своими успехами. Да и сам Петров иногда говорил об этом, пользуясь непривычной для меня терминологией его молодости: «Юра был бы сейчас наштадивом, а то и наштакором», имея при этом в виду должности начальников штабов дивизии или корпуса. Предполагая такие переживания и не желая огорчать Ивана Ефимовича, я старался не попадаться ему на глаза в здании Министерства обороны, где и Петров и я тогда работали. Увидев генерала армии в дали длинного коридора, я сворачивал в сторону. Петров, наверное, понял это. Однажды мы встретились у лифта. Я поздоровался. Иван Ефимович взял меня за руку повыше локтя, держал крепко, словно боялся, что я уйду, и, сказав: «Пойдем со мной», повел в свой кабинет (мы встретились как раз на том этаже, где он работал). Зайдя в кабинет, Иван Ефимович подошел ко мне близко, почти вплотную, положил руку на плечо, пристально посмотрел. Мне показалось, что его глаза наполнились влагой. Но это продолжалось недолго. Он взял себя в руки. Строго, с каким-то мягким укором сказал: «Не обижай старика… Я понимаю, почему ты меня избегаешь. Но Юру не вернешь. Так что прошу еще раз: не обижай меня».
Иван Ефимович куда-то спешил, он и так вернулся со мной от лифта, поэтому мы говорили недолго. Но после этого я не обходил его и навещал на квартире на Садово-Кудринской, неподалеку от площади Маяковского. Чаще всего это случалось так — встретит он меня в коридоре, коротко бросит: «Поедем обедать» (или ужинать, в зависимости от часа, в который встретились). Вот в одно из таких посещений летом 1953 года — не помню точно, с чего начался разговор, и вообще опускаю все другие темы, которых мы касались, — Иван Ефимович рассказал о керченском деле:
— Прибыл в Москву, ждал вызова к Сталину. Когда я уезжал из Крыма, все, да и я, предполагали, что меня отзывают для нового высокого назначения. Фронт ликвидировался, я командую армией, но все же я уже был командующий фронтом. Но на душе у меня было неспокойно, обычно при таких назначениях спрашивают мнение, согласие. А тут приехал Еременко, а меня, как говорится, в двадцать четыре часа и без объяснений — в Москву. Дождался я приема, а передо мной были какие-то или конструкторы, или строители. Они вышли из кабинета Сталина как из парилки. Видно, был крупный разговор. Захожу и сразу вижу — Сталин очень раздражен. Он стоял посередине кабинета, и по тому, как зыркнул на меня, я понял: быть беде. «Докладывайте!» — бросил Сталин, не здороваясь. Я не понял, что он имеет в виду, спросил: «О чем, товарищ Сталин?» — «О том, как утопили людей и корабли в проливе». Я все же не понимал, что конкретно он хочет знать. Молчал. А его, видно, распирало, и прорвалось: «Всю свою армию переправили в Крым, зачем еще десанты? Кому нужны эти новые потери? Надо с плацдарма наступать, а вы новые десанты посылаете. Кому они нужны? Вот и угробили людей и корабли, а успехи мизерные». Только тут я понял, о чем идет речь. Хотел объяснить, что эти десанты проводились представителем Ставки, но тут же понял: это будет выглядеть как попытка оправдаться. Но я не чувствую себя виновным — зачем оправдываться? И я молчал. Мне казалось, что запал в Сталине кипел еще от предыдущего разговора. Но как бы там ни было, а говорил он мне очень обидные вещи. И я наконец не выдержал и ответил: «Товарищ Сталин, я не виновен в том, за что вы меня ругаете». Он вскинул на меня глаза в упор: «А кто?» Я молчал, жалея, что возразил ему и пытаюсь оправдываться. «Кто?» — еще раз резко спросил он. «Пусть разберется и доложит Генеральный штаб», — ответил я. Тут он тихо, но грозно сказал: «Вы не виляйте, товарищ Петров, у меня нет времени на долгие разбирательства, говорите прямо — кто?» Я подумал: почему я должен брать все на себя? Тем более со мной не посчитались, поступили элементарно неуважительно, сами все затеяли, а когда не получилось, как говорится, спрятались в кусты. И я решился. И конечно, напрасно, только уронил себя в глазах Сталина. До сих пор жалею.