Гнать-то он гнал мысли. Но ему легко представить ее работающей в дорогом публичном доме, ей так пошло бы амплуа доминатрикс.

И она сама иногда охотно об этом говорила:

– Если бы я не поступила в университет на журфак, то стала бы проституткой. В смысле гейшей. Я знаю много искусств, я могу танцевать, делать массаж. И даже, что самое смешное, поддерживать умные разговоры.

– Ты уже говорила. Причем не раз.

Она молчала в ответ, она понимала, что ему такое неприятно слышать. Он тоже соображал, что для нее это не открытие, а повседневность, она это не ему одному рассказывала. Она не помнила, что кому успела рассказать... И сбивалась.

Вот такие счастливые беседы то и дело происходили между ними. А без нее, один, он снова думал: «Ее хорошо бы нанять на работу в турфирму, чтоб она сопровождала группы и крутила любовь с отпускниками; за неделю человека три могли бы прожить с ней – каждый из них – прекрасную жизнь. На что в иных условиях, по-честному, ушло б лет пять или десять. Если б не было таких, как она, женщин, то множество простых людей остались в дикарском неведении по поводу того, какие в жизни бывают страсти. Вообще же это чистейшей воды гомеопатия – микродоза, трехдневный роман, и человек навсегда излечивается от болезненной, больной тяги к бурным романам с роковыми феминами. Три дня – и после всю оставшуюся жизнь человек счастлив, да просто оттого, что он теперь живет спокойно и принадлежит себе... Все-таки освобождение от страстей – вещь великая, – думал Доктор как бы невпопад. – Но если раньше времени от этого груза освободишься – плохо, тогда прежде времени тратится вся радость от жизни. Как же, сука, бывает иногда одиноко...»

Что сильно смущало, просто-таки доставало Доктора, так это осознание того, что у них не что иное, как мезальянс, причем со счетом не в его пользу. Выходило, и это ему было горько, что она понимала все, что он ей рассказывал, схватывала на лету даже то, что ему самому казалось замысловатым, и по ходу дела даже вставляла дельные реплики. Однако ответить ей тем же Доктор не мог. Ничто из того, что она в этой жизни высоко ставила, его не развлекало: ни МТV, ни латинская музыка, ни кислотный современный дизайн, ни походы в ночные клубы аж до самого утра, ни – вот уж что было совершенно комично – желание обосноваться в Россiи всерьез и надолго! То есть вот они, восьмидесятники, ну, типа, интеллигенты (со всеми извинениями за этот вялый, невыразительный и не вполне пристойный термин) носились, носились со своими идеями, с проектами всесоюзного и, бери выше, глобального переустройства, а теперь, когда все дозволено, либо печень уж посадили до такой степени, что уж поссать-то на два раза осталось, либо разбогатели и сникли, сошли на денежной почве с ума и удавятся теперь за 20 долларов – или уехали в Штаты и там пропали бесследно, или, вот как Доктор, погрязли в нездоровой бездуховности, сидят по своим норам и даже газет не читают... Сам он любил иногда вспомнить, как прежде презирал деньги и собирал книги. Какую ж ерунду! Софронова, Пикуля, Дюма, к примеру. А гордился ж своей духовностью. Ну, ужас. (То есть отказ от идеалов типа «читать Пикуля» – измена, преклонение перед Америкой – тоже измена...)

Иногда к нему приходили тяжелые мысли... Про то, что она ему надоела. Он иногда так был рад, что ей нужно было уже идти. Она уходила, и он не то чтоб с облегчением вздыхал, но вдруг замечал в те же пять минут, что свобода – это сладкая вещь. Как легко и приятно быть свободным! Стыдно, конечно, в этом было б ей признаться, пороху б не хватило, но уж так.

...Однажды он увидел, как она ела раков – со всеми потрохами, которые под затылочным панцирем, всю спинку, со всем говном. Стало как-то ясно, что она весьма небрезгливая. Это в ту минуту – а может, и не только мимолетно – как-то отвратило Доктора от нее. «Что ж она с чужими мужиками запросто вытворяет?» – подумал он нехорошо. И чувство это, похоже, не могло совсем забыться.

Почему, спрашивается, меняются настроения? То ее гнать, то пусть она будет? Да хоть от давления спермы это зависит. Давление жидкости в системе – это вещь невероятно важная! Ну и что тут еще сказать? Есть-таки в ней магнетизм, магия, притягательная сила. Но и дикость, и нехватка цивилизованности, и некая связанная с этим безграничность, бескрайность, природность!

Рутина, замечал он, нарастала! Она наросла, как сосульки на крыше, и готова была со дня на день обрушиться, разбиться, обвалиться – гляди, и кому-то на голову. Как-то все не то что прошло, но упростилось. Уже захотелось встречаться с другими людьми, а то ведь Доктор их оставлял на свободное от личной жизни время и безжалостно вычеркивал из графика. А теперь уж не застит она глаза! Потом, его всегда тянуло к брезгливым и разборчивым людям, а вовсе не к тем, кто от страсти забывается и становится просто частью живой природы.

Временами ему вообще было обидно, что никогда не было у него такой большой и светлой любви, как у всех, то есть чтобы в голове, типа, взрывался огненный шар и чтоб забывалось про все на свете, и еще волна, волна чтоб захлестывала, горячая, и с головой, а после чтоб они молча курили, – так это чувство выглядело; по крайней мере так его описывали романисты. Курить он бросил, волна не то что не захлестывала, но даже и не докатывала до него. И взрывов у него в голове не отмечалось. И нельзя также сказать, что в минуты любви он зацикливался на процессе, нет – он думал про разное. Про всякое: «Эх, вот бы сразу, как кончишь, тут же оказаться дома! Почитать пять минут какую-нибудь книжку, поковырять в носу да и захрапеть». Или: «А вот бы сейчас пивка ледяного из большой кружки, горьковатого такого, типа „Жигулевского“! Вкус, знакомый с детства...» Или так: «Хоть бы ее вызвали куда срочно, но чтоб метро было еще не закрыто и я чтоб ехал в пустом вагоне и читал бы какую-нибудь забавную чушь из завтрашней чернящей руки газетки, купленной в переходе...»

Но нет, придется еще делать умное лицо и подавлять зевоту. При том что сонливость – обычная реакция здорового организма на энергетический любовный обмен. Но поди ж это докажи девке, у которой в голове еще столько блатной какой-то их романтики!

Он с удивлением вспоминал те времена, когда и сам был увлечен чужим телом настолько, что едва мог выкроить немного внимания, чтоб подумать о чем-то еще. Но после это почему-то прошло – может, в путч, когда нарушилось космическое равновесие мироздания? И эротические мечты его стали простыми, небогатыми. То есть хотелось лежать на диване, смотреть в потолок, а дама чтоб сама усердствовала – ну, только не очень уж чтоб. И то надо сказать, что ее гениталии, вот смешно, чем дальше, тем больше оставляли его равнодушным. А после, мечтал он, чтоб не курить в постели, умно глядя в потолок, а чтоб она поцеловала его в щечку и молча ушла. Мечты о счастье!

«Да как же так можно, чтоб молча ушла и все, и даже не обменяться парой слов?» – мысленно корил он себя в пол, правда, силы.

«А так, – отвечал он себе же спокойно, – что она одна идет курить, я-то бросил, и зачем же дымить в комнате перед сном, а как покурит, так уже и спать пора, и без того был поздний час, а после перекура и подавно. Все равно ж я уж сплю, так чего еще?»

Но такое выдавалось нечасто. Эротические мечты сбывались разве во сне или когда что-нибудь гнусное случалось в Москве. Как что хорошее – так нет, не звали ее. А чуть мерзость какая, так поднимают среди ночи.

«Я давно уже чувствовал, что так не бывает – все проблемы решились, и привет. Не-ет, батенька, это иллюзия чисто феодальная – взял, и лежи на диване. На рынке, в рыночной в смысле экономике, все иначе, там надо постоянно доказывать, что ты прав и лучше других, – рассуждал Доктор. – Чтоб не думать ни о чем, надо пытаться думать обо всем сразу. Так и любовь, – если раскидывать ее на многих, то, может, не будешь зависеть от любви кого-то одного. Это как чистый спирт и спирт разбавленный...

«Ты, – говорил Доктор себе с некоторым даже пафосом, – ты, как Лев Толстой, хочешь все сразу и всерьез и чтоб тебе была сразу страстная любовь, да навеки. Но нет! Любовь надо добывать, как уголь в шахте, она как хлеб насущный, чтоб днесь, – не просят же сразу дать полный подвал консервов, чтоб хватило на всю оставшуюся жизнь. Днесь! Любовь тут получается действительно, как хлеб, что ли? Ну, к примеру...»