Первое, что поражало, это полная безрелигиозность рассуждений их священников и богословов. Видно было, что они привыкли свободно отделять вопросы религии от всех других проблем бытия и от политики. У нас, в атеистическом СССР, любой спор по крупному вопросу, даже на кухне, включал в себя, более или менее явно, критерии совести, за которыми стояло Евангелие. Неважно, осознавали мы это или нет, но Божье слово витало над нами, и спор сводился к тому, чтобы правильно его понять. Здесь же передо мной сидели деятели церкви, но говорили они, как инженеры. Исходили из набора сугубо рациональных, лишенных святости понятий, и составляли из них теоремы. И я, человек из науки, вынужден был им доказывать, что из этих теорем они незаконно исключили ту или иную иррациональную компоненту, которая связана с проблемой святости, и потому теоремы сформулированы неверно. Причем неверно в принципе, независимо от последующих ошибок или нарушений.

Они, например, во всей доктрине «гуманитарной интервенции» исходили из того, что жизнь индивидуума якобы есть высшая, абсолютная ценность. О. Чаплин на пленарных заседаниях раза три или четыре объяснял, что вся эта доктрина ложна с точки зрения христианства — важнее спасение души, чем земной жизни. Я привлекал земной опыт: человек возник из животного мира, когда в нем зародилась нравственность, совесть, способность жертвовать своей жизнью ради чего-то более ценного (спасения близких, своей Родины, своих идей и т.д.).

Второе, что меня поразило, это глубоко укорененный евроцентризм, уверенность в том, что Запад есть единственная цивилизация, а все остальные культуры — это недоразвитый Запад. Когда у нас такие вещи говорили Гайдар или Немцов, это не удивляло, потому что было просто политическим жульничеством. Но тут я видел людей совершенно искренних. Это удивительно, потому что и на самом Западе в научных кругах признано, что евроцентризм — чисто идеологический взгляд на мир, он основан на ряде мифов, не имеющих под собой реального основания.

Из этой идеологии вытекали важные выводы, по которым у нас и был тяжелый спор. Так, я сказал, что из доктрины «гуманитарной интервенциии» прямо следует, что речь всегда будет идти об интервенции Запада в незападные культуры. Удивились, обсудили — и согласились. Раз так, говорю, вы всегда будете вторгаться с оружием в руках в сложные этнические системы, которых давно не знаете и не понимаете. Разрушения, которые вы там произведете, будут намного страшнее, чем во времена колониальных захватов, ибо тогда еще было свежо знание о многообразии культур, накопленное Возрождением. А мне отвечают: «Этносов не существует. Этнические проблемы — плод идеологии». Каково услышать такую вещь! Ведь из нее исходит мировой жандарм — дебил с мускулами горилы.

Другая сторона той же слепоты — тезис о том, что «гуманитарная интервенция» будет опираться на местное гражданское общество, в том числе на церковь. Я говорю, что во всех зонах, куда будут совершаться эти интервенции, гражданского общества не существует, там традиционное общество с присущими ему системами права и морали. Сказать, что церковь — часть гражданского общества, есть нелепость, церковь всегда есть часть (наследие) традиционного общества. Гражданское общество составлено из рациональных индивидов на базе их интересов, а церковь построена на общине (религиозной), связанной не интересом, а верой, надеждой и любовью. Крутили эту тему и так, и эдак, и согласились записать: «опирается на местное гражданское общество и церковь». Ввести понятие традиционного общества не смогли — ибо за ним следует и этнос, и право местной культуры на свою этику и свое понимание прав человека. Тогда вся доктрина «гуманитарной интервенции» сразу рушится.

Снова отмечу, что отрицание того факта, что большинство человечества живет в традиционных обществах и люди в них соединены в этносы и народы, противоречит и науке, и очевидности. Если такой евроцентризм распространен в среде протестантского духовенства, то это очень тревожный факт. И нам нельзя уходить от диалога. С нами они беседуют, у нас общая христианская основа культуры, а с мусульманами и буддистами они, наверное, совсем не могут найти общего языка.

А теперь отмечу другую сторону, тоже для нас необычную. Эти богословы и священники заслуживают, на мой взгляд, глубокого уважения тем, что внимательно и честно выслушивают доводы оппонента. Они стараются его понять, а не победить в споре. Работа у нас шла в трех группах. Я говорил по всем пунктам нашей части доктрины, хотя и предупредил, что я с ней не согласен в принципе и в целом. По всем пунктам у нас были расхождения уже в исходных понятиях. Однако мне дали не просто высказаться, но и развить длинные, шаг за шагом, умозаключения. Для русских это все мысли простые и даже примитивные, общеизвестные. Но там их принимали как нечто из ряда вон оригинальное. При этом терпеливо слушали и усиленно размышляли. И когда не могли опровергнуть логическую цепочку — принимали мой вывод, хотя бы он полностью шел в разрез с доктриной. Иными словами, это были, что называется, интеллектуально честные люди, преодолевающие свой догматизм. Признаюсь, я впервые сталкиваюсь с таким явлением вне научных лабораторий высокого класса.

Вот пара примеров. Имея в виду интервенцию в Югославии, я сказал: «Если цель гуманитарной интервенции только спасение людей и мира, запишите в документе, что операции с воздуха недопустимы, что спасители должны двигаться по земле и подставлять себя под пули — жертвовать собой на виду у местного населения». Мне ответили, что для американцев это неприемлемо. Это — говорю, дело американцев, а церковь должна же признать, что спасителем может быть лишь тот, кто сам идет на крест ради спасаемых. К моему удивлению, этот пункт приняли (хотя начальство потом смягчило и в конце концов, наверное, выбросит).

Дальше говорю, что после местных конфликтов (например, этнических) стороны находят путь к миру и жизнь налаживается. Но если одна сторона просит США бомбить другую, а потом происходит и интервенция, конфликт становится необратимым и восстановление совместного хозяйства почти невозможным. Запишите в документе, что если Запад совершает интервенцию для защиты малого народа, то он должен после интервенции гарантировать длительную экономическую помощь этому народу, равную его потерям от разрыва хозяйственных связей. В пределе эта помощь должна быть вечной, и размеры ее должны быть оговорены до интервенции. Долго это обсуждали, и надо же, записали. И таких оговорок удалось вставить много. Тогда, говорю, давайте запишем, что если эти условия в ходе интервенции не выполняются, Церковь обязана гласно и определенно осудить эту интервенцию как негуманитарную и потребовать ее прекращения. И тут после дебатов согласились и записали. Вот это я уважаю.

А в заключительном слове на пленарном заседании о. Чаплин снова заявил о категорическом несогласии с доктриной в целом, и я тоже. Но уже пришлось заострить, и я сказал, что, принимая этот документ, собрание авторитетом Церкви толкает мир к гораздо большим страданиям и крови, чем при нынешней, пусть и несовершенной, системе. И еще сказал, что впервые в жизни я осознал на этом семинаре, какое счастье, что Россия имеет ядерное оружие.

Это произвело гнетущее впечатление, но, по-моему, заставило призадуматься. После заседания группки пасторов разбрелись по саду и сидели, потягивая виски из своих плоских бутылок. Краем уха я слышал, как они переговаривались: «Как странно русские мыслят. И такие воинствующие». Но таким тоном это говорили, что видно — не получат от них США одобрения на свои планы «гуманитарных интервенций».

Октябрь 2000 г.