Почему этот откат к классической либеральной модели политэкономии означал поворот промышленной цивилизации к ее нынешнему острому кризису? В чем был смысл указателей на том перекрестке, с которого Запад не по пути к постиндустриализму и восстановлению, на новой основе, солидарных связей человека, а по пути политэкономического фундаментализма? То распутье ставило цивилизацию перед принципиальным, даже метафизическим выбором.
Один выбор означал преодоление индустриализма, глубокое культурное преобразование, масштаба новой Реформации. Преодоление антропологической модели — признание, что человек не атом, что он включен в крупные «молекулы» солидарных связей. Преодоление модели общества как арены войны всех против всех, отказ от глубоко коренящегося в индустриальной культуре социал-дарвинизма, переход от метафоры и ритуалов борьбы к метафоре и ритуалам взаимопомощи. Преодоление экономического детерминизма и признание того, что мир сложен, что отношения в нем нелинейны — отказ от инструментализма и претензий на то, что политэкономия — естественная наука. Преодоление самого разделения знания и морали, главного кредо европейской науки Нового времени. Наконец, преодоление тех постулатов, которые и определяли прометеевский характер индустриальной циливилизации, прежде всего, переосмысление категорий прогресса и свободы, восстановление их диалектики с категорией ответственности.
Сейчас имеется достаточно свидетельств того, что суть выбора прекрасно осознавалась. Вот слова почетного президента Международной Федерации философских обществ Венанта Коши: «Попробуем выделить несколько линий человеческой мысли, вплетенных в ткань западной современной цивилизации. Я думаю, что те трудности, которые мы столь болезненно ощущаем сегодня, в значительной степени проистекают из некоторых принципов и установок сознания, сформировавших западноевропейскую культуру в XVI и XVII веках. Я далек от примитивной идеи о том, что все неевропейское отличается невинностью и врожденным благородством, а просто хотел бы подчеркнуть, что западная культура имеет такие характерные признаки и особенности, специфическое сочетание которых завело в тупик ее развитие; выйти же из тупика можно, только осознав глубину пропасти, в которой мы очутились, и задумавшись над тем, что нам надо сделать в первую очередь, если мы хотим, чтобы человечество имело будущее…
После этого краткого, но важного предисловия нам осталось столь же кратко рассмотреть присущие западной культуре особености, которые я считаю ответственными за нынешнее состояние дел в мире. Я взял бы на себя смелость назвать четыре принципа, каждый из которых, взятый в отдельности, выглядит как нечто чрезвычайно положительное.
1. Выдвижение на первый план философской мысли понятий «Я» и «Самость».
2. Установка науки Нового времени на связь между знанием и господством над природой.
3. Превращение в первостепенную ценность технологической и экономической эффективности.
4. Экспансия сознания и интереса за культурные и региональные границы.
По сути, это и есть формула преодоления индустриализма. Очевидно, что это означало отказ от той метаидеологии, которая лежит в основе политики Запада — евроцентризма. Не будем уж говорить о множестве производных от этого следствий социального и экономического порядка. Для такого поворота интеллектуальная и культурная элита Запада не созрела. Был сделан иной выбор возврат к истокам, к основным мифам евроцентризма и индустриализма, с доведением некоторых из них уже до уровня гротеска.
Очень важен сегодня спор Улофа Пальме с Фридрихом фон Хайеком. Этот блестящий теоретик рыночной экономики сказал в 1984 г. в Гамбурге, что для существования либерального общества необходимо, чтобы люди освободились от некоторых природных инстинктов, среди которых он выделил инстинкт солидарности и сострадания. Признав, что речь идет о природных, врожденных инстинктах, философ выявил все величие проекта современного индустриализма: превратить человека в новый биологический вид. То, о чем мечтал Фридрих Ницше, создавая образ сверхчеловека, находящегося «по ту сторону добра и зла», пытаются сделать реальностью в конце XX века.
Возврат к либерализму означал наложение идеологических табу на ту линию в развитии политэкономической модели, которая предполагала включить в нее наряду с традиционными экономическими категориями стоимости, цены и прибыли (категориями относительными, зависящими от преходящих социальных и политических факторов, например, от цены на арабскую нефть) категорию абсолютную — затраты энергии. Принципиальна несоизмеримость между ценностью тонны нефти для человечества и ее рыночной ценой (которая определяется лишь ценой подкупа или запугивания арабских шейхов) — яркий пример товарного фетишизма, который скрывает подобные несоизмеримости.
Первые же такие попытки резко нарушили привычные критерии и оценки эффективности. Экономика развитого мира оказалась недопустимой, расточительно энергоемкой. Иногда это приводило просто к инверсии изначального смысла хозяйственной деятельности. Так, смысл земледелия был в том, чтобы с помощью зеленого листа конвертировать энергию Солнца в продукты питания. Оказалось, что индустриализованное сельское хозяйство США («фабрики на земле»), которое предлагалось всему миру как образец, расходует на получение 1 пищевой калории 10 калорий ископаемого топлива. То есть, индустриальная цивилизация в ее высшем выражении породила земледелие, конвертирующее в продукты питания не солнечную энергию, а невозобновляемый ресурс — минеральное топливо.
В ответ на это лучшие умы индустриального общества (в частности, в корпорации РЭНД) создали методологию системного анализа, исходящую из понятия «прагматической» стоимости ресурсов — ценности ресурса сегодня и здесь. Это был радикальный отказ от Кейнса, который при оптимизации учитывал «взаимодействие с будущим» — с поколениями, которые еще не могут участвовать ни в рыночном обмене, ни в выборах, ни в социологических опросах.
Таким образом, не было сделано того шага вперед, который уже назревал в развитии политэкономии, а был сделан огромный шаг назад. Был усилен основной изъян базовой политэкономической модели, который стал осозноваться как нетерпимый в середине XX века. Изъян этот состоял в том, что модель не включала в рассмотрение взаимодействие промышленной экономики с окружающей средой и с будущим. Это имело философское основание, уходящее корнями в научную революцию и в Реформацию — человек был выведен за пределы мира и представлен свободной личностью, призванной познавать Природу, подчинять и эксплуатировать ее. Но было и объективное обстоятельство, которое допускало замыкание политэкономии в механистических рамках: мир был очень велик, а ресурсы казались неисчерпаемыми, и эти факторы могли восприниматься как константы.
Маркс, ведя понятие о циклах простого и расширенного воспроизводства, основывался уже на термодинамических концепциях Сади Карно. Но и Карно идеализировал свою равновесную тепловую машину — он не принимал во внимание топку. А это именно та неотъемлемая часть машины, где расходуются невозобновляемые ресурсы и создаются загрязняющие природу отходы. В середине XX века исключать «топку» из политэкономической модели было уже недопустимо. Но неолиберализм пошел на этот шаг, компенсируя нарастание противоречия мощным идеологическим и политическим давлением (связанная с нефтью война в Персидском заливе — красноречивый пример).
Так, развитие важнейшего для промышленной политики научного и культурного основания — политэкономии — было загнано в тупик (по сути, политэкономия незаметно изымается даже из университетских курсов, заменяется эконометрикой и организацией бизнеса). Расхождение между мировой реальностью — даже природной, а не социальной — и критериями эффективности того ядра хрематистики, в котором поддерживается относительное равновесие (т. н. «первый мир») стало вопиющим. Политэкономия неолиберализма принципиально игнорирует даже те сбрасываемые в буферную зону (атмосфера, океан, «третий мир») и в будущее источники неравновесия (например, загрязнения), отрицательная стоимость которых поддается оценке в терминах самой хрематистики.4 Когда же эти расчеты все же делаются, миф о равновесной рыночной экономике разлетается в прах. Показателен давний спор об Амазонии. В общественном мнении Запада приобрела характер психоза озабоченность вырубкой тропического леса Амазонии — «бразильцы уничтожают легкие Земли!». Миллиарду автомобилей «первого мира» необходим кислород, производимый этим лесом. Кислород — столь же необходимый агент горения в прометеевских топках, как и нефть, и встал вопрос о том, чтобы оплатить Бразилии поставляемый ее лесом кислород. США в 1989 г. сделали широкий жест — предложили простить Бразилии 4 млрд. долл. ее внешнего долга (из 115 млрд.) при условии отказа от вырубки леса. А на деле суммарные блага, которые поставляет лес Амазонии человечеству как экологический стабилизатор и источник огромного биологического разнообразия (резерв генофонда) по рыночным ценам оцениваются примерно в 50 млрд. долл. ежегодно в течение 30 лет — в 12 раз больше, чем ее внешний долг и в 400 раз больше предложенных отступных.