В конце третьей недели все мужское население общежития собралось в уборной. Нас распирало от любопытства. Миша продемонстрировал свой член — он был гладкий, как колбаса. Потом Миша с гордостью рассказал про операцию: крайнюю плоть отрезали лазером, совершенно безболезненно. Однако большинство присутствующих были разочарованы. Они ожидали от Мишиного члена большего и теперь советовали Мише побыстрее завязывать с еврейством. Миша вскоре так и поступил. Многим обитателям общежития стало ясно, что ничего хорошего их не ждет, кое-кто даже вернулся в Россию.
Почему немцы взялись нас содержать — непонятно. Взять, к примеру, вьетнамцев, у которых тоже есть общежитие в Марцане, — вьетнамцы были гастарбайтерами в ГДР. Ну а русские? Может, в Полицайпрезидиуме на Александерплатц с евреями произошла какая-то ошибка? А чиновники не захотели признаваться и еще некоторое время делали вид, что все в порядке? Типа, как с падением стены? Ничего, это наваждение, как и положено всякому наваждению, скоро закончилось. Месяцев через шесть уже больше никого не принимали. Евреям предложили обращаться в посольство в Москве и потом несколько лет ждать разрешения. Потом ввели квоты. Потом решили задним числом принять всех евреев, которые приехали до 31 декабря 1991 года, признать их беженцами и пожаловать им все права, кроме избирательного.
Вот из этих евреев и из этнических немцев и состояла пятая волна эмиграции. Впрочем, этнические немцы — особая история. Все остальные подгруппы — русские мужья и жены, русские ученые, русские проститутки, русские студенты — не составляют и процента от общего числа живущих в Германии выходцев из России.
Сколько же русских в Германии? Шеф самой большой русскоязычной газеты Берлина утверждает, что нас — три миллиона. Только в Берлине — 140 тысяч. Правда, он никогда не бывает трезв, поэтому я его сведениям не доверяю. Про три миллиона он говорил уже три года назад. А может быть, тогда речь шла о четырех? Во всяком случае, в одном старый редактор прав: русские — везде. Особенно в Берлине. Я вижу русских ежедневно — в метро, на улице, в кафе, буквально повсеместно. Кассирша в супермаркете — русская. Парикмахерша — русская. В цветочном магазине продавщица — тоже русская. Даже адвокат Гроссман — и тот русский. Хотя по нему и не скажешь. А ведь он тоже приехал из Советского Союза десять лет назад, как и все.
Вчера в трамвае два парня громко разговаривали по-русски, думали — никто не понимает: «Из двухсотмиллиметрового у меня не получится. Вокруг него всегда народ толчется». — «Так ты возьми пятисотмиллиметровый». — «Так я с пятисотмиллиметровым никогда не работал!» — «Ладно, пойду завтра к шефу, скажу, чтобы дал инструкцию к пятисотмиллиметровому. Не знаю, как он будет реагировать. Лучше попробуй из двухсотмиллиметрового. Попытка — не пытка». Что правда, то правда.
Перевод Н. Клименюка
Подарки из ГДР
В Советском Союзе все мы долго жили за железным занавесом. Связь с внешним миром осуществлялась через телепередачу «Международная панорама». Ее показывали по воскресеньям сразу после «Сельского часа». На ведущего, измученного лишним весом и постоянным стрессом политического обозревателя, была возложена важная миссия — долгие годы он объяснял моим родителям и миллионам других советских людей устройство недоступного окружающего мира. Каждую неделю, прилагая нечеловеческие усилия и обливаясь потом, он пытался адекватно отобразить на экране противоречия капитализма. Получалось у него не очень: за его громоздкой фигурой заграница была практически не видна.
«Посмотрите на этот мост, — приглашал толстяк в передаче „Нью-Йорк — город контрастов“, — под ним в картонных коробках ночуют голодные безработные, а богатые, как вы видите, едут развлекаться в своих шикарных машинах». Мы смотрели на экран как завороженные: в кадр попал кусочек моста, можно было даже разглядеть машины. Таинственная заграница выглядела довольно убого. Нашему толстяку приходилось там явно нелегко.
Но по какой-то непонятной причине он не бросал свою службу и, невзирая на все ужасы западной жизни, самоотверженно ездил туда год за годом. Когда случалось ему бывать в странах третьего мира, он всегда находил теплые слова, чтобы похвалить их сплоченность и солидарность. «За моей спиной, — сообщал толстяк из Африки, — обезьяны нападают на людей. И они непобедимы, потому что всегда держатся вместе».
У нашей семьи был еще один источник информации о загранице — дядя Андрей с третьего этажа. Он работал в каком-то «почтовом ящике», был там большим человеком в профкоме и часто ездил в командировки в Польшу и даже в ГДР. Как минимум, два раза в год. Время от времени дядя Андрей с женой заходили к моим родителям с бутылкой заграничного шнапса. Запершись на кухне, они вместе выпивали и закусывали, и сосед рассказывал всю правду о тамошней жизни. Детям участвовать в разговоре, разумеется, запрещалось. Я дружил с сыном дяди Андрея Игорем, мы учились в одном классе. Игорь носил заграничные шмотки: джинсы «Эль Пико», коричневые кроссовки и футболку без рукавов — у нас таких вообще не делали. Но он не зазнавался и совсем не жадничал. Всякий раз, заходя к нему в гости, я получал в подарок какую-нибудь мелочь. Вскоре у меня собралась целая коллекция под названием «Подарки из ГДР». В ней были: картонные подставки под пивные кружки, назначение которых оставалось для меня загадкой, жевательная резинка «Лёлек и Болек», пачка от сигарет «Ориент», кассета ORWO и переводная картинка с персонажами из неизвестного мне комикса. Игорь говорил, что, когда он вырастет, будет работать в профкоме — как папа.
Однажды мой отец помогал дяде Андрею чинить «Волгу». За это сосед преподнес ему початую бутылку Curasao Blue. Голубая жидкость очень сильно повлияла тогда на отцовское мировоззрение. Не то чтобы он ее выпил. Бутылка стояла у нас на книжной полке, и в отблесках ее голубого сияния отец все меньше и меньше верил политическому обозревателю, который вел «Международную панораму».
Политолог тоже менялся. Он стал как-то задумчив, с трудом подбирал слова, а в 1986-м, при Горбачеве, окончательно исчез с экрана. Навеки затерялся в какой-нибудь стране контрастов. А потом рухнул железный занавес. Все переменилось, «Голубое Куросао» стало серым, и мир предстал перед нами таким, какой он есть…
Перевод Н. Клименюка
Отцовский совет
Новые идеи и мудрость предков у нас в России на вес золота. В том смысле, что они очень ценятся и в качестве национального достояния передаются из поколения в поколение.
Идея моего переселения родилась у моего отца. На дворе стоял 1990 год. Время Горбачева заканчивалось, хотя сам Горбачев об этом и не подозревал. В отличие от моего отца. В один прекрасный солнечный день, попивая пивко, отец изрек: «У нас в стране снова свобода, мы ее встречаем песнями и плясками. И особенно часто пьем за нее. Только свобода у нас ненадолго. В России свобода надолго не бывает. Не упусти свой шанс, сынок. Нечего |ут рассиживаться да пиво распивать. Валить надо. Поторапливайся, а то свобода кончится, а ты останешься тут и будешь вопить: остановись, мгновенье, ты прекрасно».
Мы с моим другом Мишей поехали в Берлин. Мишина подружка улетела в Роттердам, его брат — в Майями, а Горбачев — в Сан-Франциско. В Америке его все знали. А нам больше подошел Берлин. Визы тогда не требовалось, билет на поезд стоил 96 рублей. Чтобы купить билет, я продал плейер с кассетами Скримин Джей Хокинса. А Миша продал свои пластинки.
Багажа у меня было немного: синий костюм, блок сигарет и несколько армейских фотографий. На оставшиеся деньги я накупил сувениров — матрешку с бледным лицом, которая лежала в гробу — мне показалось, что это очень смешно, — и бутылку водки «Привет».
С Мишей мы встретились на вокзале. Он тоже был практически без багажа. В те времена челноков еще было совсем мало, и половина поезда состояла из таких же, как мы, романтиков и искателей приключений. Два дня пролетели незаметно. Водку «Привет» мы выпили, матрешка исчезла при самых таинственных обстоятельствах. Когда мы наконец прибыли на вокзал Лихтенберг, нам потребовалось несколько часов, чтобы сориентироваться. Я был в похмелье, мой синий костюм — в складках и пятнах. Кожаная жилетка, которую Миша выиграл в карты у одного поляка, тоже требовала чистки. Наш план был прост — познакомиться с людьми, завязать контакты и найти жилье. Первые берлинцы, с кем мы познакомились, были цыгане и вьетнамцы. Мы немедленно подружились.