Для исцеления этой язвы было изобретено средство стяжания достоинства. Оно состоит в том, что мы надлежащим образом допрашиваем свою совесть и очищаемся от недостойности сокрушением, исповедью и искуплением (satisfaction).
Ранее, в более подходящем месте (/3/4), уже было сказано о том, что это за очищение. А что касается предмета, о котором у нас идёт речь теперь, я скажу так: все эти средства слишком немощны и легковесны для души смущённой, подавленной, сокрушённой и устрашённой сознанием своей греховности. Ведь если бы Господь своим запретом отлучил от таинства всех, кто не праведен и не невинен, любому человеку было бы очень непросто удостовериться в том, что он обладает праведностью, которой требует Бог. Но кто может подтвердить, что люди, сделавшие всё возможное, выполнили свои обязательства перед Богом? А если и так, кто дерзнёт заявить, что действительно сделал всё, что было в его силах?
Таким образом, у нас нет никакого достоверного критерия нашего достоинства. Поэтому доступ к таинству навсегда остался бы закрыт для нас в силу этого грозного запрета: кто ест и пьёт таинство недостойно, тот ест и пьёт осуждение себе.
42. Теперь легко судить о том, каково это царящее в папстве учение и от кого оно идёт. С беспощадной суровостью оно лишает бедных грешников (и так охваченных страхом) всякого утешения этим таинством, в котором нам даны все сладчайшие плоды Евангелия. Несомненно, дьявол не мог найти более действенного способа привести людей к гибели, чем внушить им это безнадёжное и безумное учение и таким образом лишить их вкуса к той пище, которой всеблагому Небесному Отцу было угодно их насытить. Поэтому, если мы не хотим пасть в подобное гибельное заблуждение, нам следует узнать, что эта святая пища есть лекарство для грешников, милостыня для неимущих. Святые, праведные и богатые не нуждались бы в ней - если бы таковые существовали.
Но Иисус Христос даёт нам эту пищу для насыщения, и отсюда мы, во-первых, узнаём, что без неё ослабнем и погибнем, как слабеет и гибнет тело из-за недостатка еды. Во-вторых, она даётся нам для жизни. Отсюда мы узнаём, что без неё, сами по себе, мы мертвы. Поэтому единственное и высочайшее достоинство, которое мы можем принести Богу, - это предложить Ему нашу низость и недостойность, дабы Он по своему милосердию сделал нас достойными Себя; пребывать в смятении в самих себе, дабы Он утешил нас; уничижиться в самих себе, дабы Он возвысил нас; осудить самих себя, дабы Он оправдал нас; пребывать мёртвыми в самих себе, дабы Он оживотворил нас в Себе.
В-третьих, мы должны влечься и стремиться к тому единственному, что Он заповедал нам в Вечере. А так как все мы должны стать в Нём одно, у всех нас должна быть одна воля, одно сердце, один язык. Если бы мы хорошо поразмыслили над этими вещами, нас не смущали бы или, по крайней мере, не вводили в заблуждение такие сомнения: каким образом мы, будучи лишены всех благ, полумертвы, запятнаны и заражены пороками и грехами, можем достойно вкушать Тело Господне? Мы подумали бы, скорее, что приходим к Господу, как бедняк к сострадательному подателю милостыни, как больной к врачу, как грешник к носителю правды, как мертвец к животворцу. Мы узнали бы, что это требуемое Богом достоинство заключается прежде всего и главным образом в вере - той вере, которая всё отдаёт Христу, ничего не оставляя нам. Далее, это достоинство в любви. Достаточно предложить Богу даже несовершенную любовь, чтобы она начала возрастать от Него: ведь совершенной любви предложить Ему мы не в силах.
Некоторые соглашаются с нами в том, что достоинство заключено в вере и любви, однако грубо ошибаются в оценке меры этого достоинства. Они требуют совершенства веры (такого, чтобы к нему нечего было добавить) и любви, равной любви Христа к нам (здесь Кальвин выступает против анабаптистов). Но тем самым они отстраняют всех людей от участия в святой Вечере, как и наши прежде упомянутые противники. Ведь если принять их точку зрения, то окажется, что ни один человек не мог бы вкушать таинство достойно, потому что все до одного были бы признаны виновными и отвергнуты по причине своего несовершенства. И вообще было бы чересчур большим невежеством - если не сказать глупостью - требовать для допущения к таинству такой степени совершенства, которая сделала бы таинство ненужным, излишним. Ибо оно было установлено не для совершенных, а для слабых и немощных, чтобы будить, воодушевлять, укреплять и упражнять их веру и любовь, а также восполнять недостаток того и другого.
43. Что касается внешнего обряда - принимают ли верующие хлеб в руки или нет; делят ли его между собой или каждый ест то, что ему дано; возвращают ли чашу служителю или передают следующему; употребляют ли для причастия пресный или кислый хлеб, красное или белое вино - это не имеет значения. Все эти вещи безразличны и оставлены на усмотрение Церкви. Хотя доподлинно известно, что в древней Церкви все брали причастие в руки (Августин. Против послания Пелагиана, II, XXIII, 53 (MPL, XLIII, 227)); и Христос сказал: «Примите ... и разделите между собою» (Лк 22:17). Исторические источники сообщают, что до римского епископа Александра (Александр I, Папа римский в 107-116 гг.) для Вечери брали кислый хлеб, какой обычно ели каждый день. Этот Александр первым ввёл в употребление пресный хлеб. Я не вижу для такого нововведения других оснований, кроме желания поразить чернь очередным зрелищем вместо того, чтобы наставлять их души в истинной вере.
Я спрашиваю всех, в ком есть хоть искра благочестия, пусть даже самая слабая: разве не очевидно, насколько ярче сияет слава Божья в прежнем способе принятия таинства и насколько больше духовного утешения получают от него верующие, чем от этих бесполезных и бессмысленных ухищрений, предназначенных лишь для того, чтобы развлечь и поразить публику? Оглушённый и сбитый с толку суеверием народ послушно идёт туда, куда его влекут, - и они называют это «удерживать народ в вере и страхе Божьем»! Если кто-нибудь вздумает оправдывать эти измышления древностью, то я отнюдь не пребываю в неведении относительно того, насколько древним является употребление елея и дуновений при совершении крещения (Тертуллиан. О крещении, против донатистов, 7 (MPL, I, 1315) и мн.др.) и насколько быстро в послеапостольскую эпоху Вечеря Господня оказалась опутанной человеческими ухищрениями. Всё это - свидетельства суетности, глупости и дерзости человеческого разума, который не может удержаться, чтобы не искать себе развлечений в божественных тайнах! Так будем же помнить о том, насколько высоко ценит Бог повиновение его Слову - настолько, что желает, чтобы в его Слове мы судили и Ангелов, и весь мир.
Если оставить все эти помпезные церемонии, можно было бы считать, что Святая Вечеря совершается как должно, когда предлагается в Церкви весьма часто - по крайней мере раз в неделю - и следующим образом. Сперва просто читаются публичные молитвы, затем следует проповедь. Далее, когда хлеб и вино будут лежать на столе, пусть служитель скажет об учреждении Вечери и объяснит обетования, в ней заключённые, а вместе с тем и отлучит всех тех, кто исключён из причастия запретом Господа. Далее пусть совершается молитва Господу дабы Он с той же милостью, с какой дал нам эту священную пищу, соблаговолил наставить и расположить нас к надлежащему принятию её в вере и сердечной благодарности и по милосердию своему сделал нас достойными такой трапезы - ибо сами по себе мы вовсе не таковы. При этом пусть поются псалмы или читаются отрывки из Евангелия; и пусть в соответствующем порядке верующие причащаются; а служителям следует преломлять и раздавать хлеб и прилагать чашу. По окончании Вечери пусть верующие будут призваны к чистой вере и её твёрдому исповеданию, к любви и к соблюдению нравов, достойных христианина. Наконец, надлежит воздать благодарение и хвалу Богу. По завершении всех этих действий Церковь и все присутствующие отпускаются с миром.