«Я находился, очевидно, на каком-то верном пути, так как, когда нахлынул поток энергии, по моему телу пробежали озноб и пощипывание. Волны тока пробежали по носу, рту, ушам, глазам и гениталиям, и, наконец, сквозь поры моей кожи стали продвигаться по мириадам внутренних трещин и щелей, побуждая тугие мускулы к естественным и координированным движениям. В качестве компенсации моей неспособности передвигаться полностью нормально начали возникать картины, подобные диапозитивам, картины прыжков, прыжков через препятствие, скольжения вниз, в расщелину, мотивы солнечной вспышки и римских огней, взрывающихся и расходящихся спиралей и сверкающих красок; мое существо было растерто в мельчайшие частички золотой пыли, которые проплывали мимо в длинном ряду». Ритм барабанного боя расслабил его мускулатуру, одновременно ослабли оптические явления: показатель освобождения во всех плоскостях. Поток энергии прорывается сквозь панцирь его характера, разрушает внутренние барьеры и заставляет их взорваться фейерверком мускульных, зрительных и духовных вспышек в едином экстазе: этакий парад высвобождения застывшей энергии.

«Я думал о том, как бы ослабить интенсивность энергии до переносимых пределов, что мне как бы удалось путем медленного, но уверенного продвижения сквозь структурированное «я». Повторяя различные предложения, я экспериментировал, продолжая при этом бить в барабан и удовлетворился, наконец, фразой: «Моя жизнь в твоих руках». Слоги возникали совершенно в соответствии с ритмом барабанного боя:

Я стал единым целым с водой — с приливами и отливами, с волнами; с дождем, со жгучей жаждой, с хранящей и питающей жизнью. Я был солнцем — расплавленным огненным шаром; согревающей солнечной системой, дневным светом, лунным сиянием. Я был воздухом, дыханием жизни, непрекращающейся борьбой; океаническим ветром; карликом в бесконечном универсуме. Я потерялся в недрах этих элементов, это привело меня к сути бытия. Но здесь, казалось, было еще нечто большее. Я знал, что не имеет смысла думать о том, что приближалось ко мне, но пытался это делать. «У меня нет выхода», — думал я. Когда я перестал думать, поток мыслей прервался. Внезапно я понял со всей отчетливостью: я боялся отдать моё структурированное «я» состоянию абсолютного ничто».

И тогда из него вырвалось наружу это пение, которое слилось с вибрацией барабана в единое целое. Это классическое шаманское песнопение, символизирующее мощь, песнь торжества сверхсознания над сознанием. Во всех сообщениях о посвящении в шаманы мы обнаруживаем эту песнь шаманской мощи, как я окрестил её. Ритм песни является выражением внутреннего раскрепощения, плавно текущего потока энергии, пульсирующей жизни. В песнопении, во всеохватной формуле, выражено его сиюминутное бытие. Для всех этих песен характерна удивительная простота и взволнованность. Мы имеем здесь дело не с возвышенным искусством поэзии или барочными стихами и отшлифованными рифмами. Совсем напротив, книга «Моя жизнь в твоих руках» Леветта являет собой суть новой философии и мудрости тела. Произнося эти слова, он объединяет себя со всеми силами природы и проявлениями жизни и осуществляет то, что Гюстав Флобер вкладывает в уста Святого Антония: «Мне хотелось бы летать, плавать, лаять, блеять, мычать; я хотел бы иметь крылья, щиток, как у насекомых, кору; хотел бы выпускать дым, носить хобот, уметь обвивать своё тело, делиться и проникать всюду, струиться запахами, распускаться как растение, течь как вода, вибрировать как звук, мерцать как свет, принимать всякую форму, проникать в каждый атом, опускаться на дно материи — быть материей».

На переднем плане экстатического путешествия Леветта сквозь формы и образы бытия находится растворение его «эго», которое значительно превосходит то, что происходит с ним при движении сквозь ритмы всего живого, — это полное уничтожение в абсолютном Ничто… Затем он прерывает свои игры с формой, и страх перед полным растворением выводит последние остатки эгоистического тщеславия. Но он начинает все время с нового, отваживается на проникновение в неизвестное, шаг за шагом прощупывает он путь.

«Какое-то время проиграв на барабане, я обратил внимание на глубокую тишину, заполнившую пространство. Контраст между неистовым боем барабана и тишиной, последовавшей затем, вызвал во мне жуткую пустоту. Меня затягивало в эту тишину. Я вновь начал барабанить в очень быстром темпе, очень громко, остановился и подождал. Чем дольше я ждал, тем глубже и пронзительнее становилась тишина. Я достиг нижней точки чистоты и прыгнул в некое аморфное поле. На меня пролился ледяной дождь. Я предположил, что где-то позади парила смерть, я потерял ощущение всякого пространства. Затем я услышал слабый звук, который постепенно делался громче, стал распадаться на части и формировать слова:

Я находился у истока жизни, был зародышем в водовороте. Этот водоворот привел к отпадению всех оболочек моего существа и обнажению самого ядра. Движение замедлилось, а время замерло на нулевой точке. Невесомый, я устремился к ней. Мыслей не было, лишь ощущение абсолютного отсутствия формы. Пульсация, подобная сердцебиению, ощущалась где-то рядом. Хотя это текущее пространство окружали звуки и движение, я оставался вне их воздействия в глубоком покое. Без какого-либо предварительного предупреждения я упал в пустоту без верха и низа. Затем меня разорвало, мои атомы разлетелись во всех направлениях. В следующее мгновение я вновь оказался в абсолютной тишине, если не считать отблесков света, как от падающих звезд».

В конце концов, через два года боли и мучений, страдание разрешается временной остановкой у истоков жизни. Перед тем ему является видение женщины, окруженной, как оболочкой, пульсирующей аурой, из которой медленно вырастает нечто подобное Мировой Матери, и он превращается во «внутриутробное бэби» [44]: космическая мать рождает космического отца; оба обнимаются во взаимной глубокой симпатии, сливаются друг с другом, и Леветт скользит в утробу Великой Матери; мощное силовое поле вытягивает из него его судорожные состояния — самоотдача, потеря самого себя внутри трансперсональных фигур открывает ему несказанное ощущение свободы.

Если коллеги Леветта, шаманы и святые всех народов, спускаются к Матери животных, к архетипу Великой Матери, то он сам возвращается к истоку своей жизни, назад в зародышевое состояние. Оболочки, возникшие в процессе развития его «эго», спадают, и открывается ядро его существования, пра-зародыш, и время останавливается: приходит священное время.

Когда он прекратил бить в барабан, продолжилось переживание тишины и усилилось до состояния, граничащего со смертью. Исчезли координаты физического мира, и из ничего вловь развился звук, который превратился в новую песнь, как бы являющуюся выражением предсмертного существования. Барабан проводит его рядом со смертью и снимает слой за слоем затверделые оболочки его структуры. Таким же образом духи дробят на кусочки шамана, попавшего в преисподнюю, чтобы наделить его более совершенной и обладающей большей силой, психикой. С прекращением существования времени заканчивается жизнь его «я», оно взрывается и распадается на атомы. То, что остается затем, есть «абсолютный покой».

Сара Картвригт [45] заболела в 23 года. К этому времени она уже родила 4 детей и теперь была инвалидом. Её нервная система была ослаблена, она не владела своими чувствами и незначительнейшие поводы приводили к истерическим припадкам. Врачи были бессильны. В течение пяти лет она могла лишь с трудом передвигаться и была не в состоянии перешагнуть через небольшой порог. Внезапную перемену в себе и самоисцеление после страдания она описывает следующим образом [46]: