Екатерина вытерла губы льняной салфеткой и отодвинула тарелку от себя. К ней вернулось хорошее настроение, ужин прошел весело, Екатерина много смеялась и смешила остальных рассказами о своем детстве в Зербсте. Обычно она пила только воду, но на сей раз разрешила себе выпить стакан вина, который развязал ей язык и оживил цвет лица.

– Помню, однажды мы всей семьей поехали в Гамбург слушать оперу. Главную роль исполняла певица в синем бархатном платье – вот, как сейчас, вижу перед собой эту даму невероятных размеров, – которая горланила так, что сцена сотрясалась, а нам казалось, что ее голова вот-вот оторвется и улетит прочь. При каждой ее гримасе я в испуге начинала плакать, да так громко, что маме пришлось вывести меня из зала. Она была в ярости.

Казя, видевшая княгиню воочию, хорошо представила себе эту сцену.

– Я вечно чего-то требовала. Даже моя любимая Бабета не могла справиться со мной и, подчиняясь моему капризу, укладывала меня спать в родительскую постель. Я закрывала глаза, делая вид, что заснула, а затем садилась верхом на подушку и скакала на ней до полного изнеможения. О, я проехала на ней не один десяток миль.

Понятовский смотрел на Екатерину влюбленными глазами, не переставая улыбаться. О, если бы она всегда была такой веселой, счастливой, женственной до мозга костей.

– Был такой период, когда моему дяде Георгу казалось, что он в меня влюблен, – продолжала Екатерина. – Он пробирался тайком в мою комнату и разговаривал со мной загадками, недоступными моему пониманию. Он подстерегал меня по всему дому, чтобы, встретив, осыпать комплиментами, которые в устах этого старого человека – бедняге было не больше двадцати девяти лет в ту пору – казались мне весьма забавными. Мама очень хотела, чтобы я ответила ему взаимностью. Она, безусловно, любила своего брата больше, чем родную дочь. Тем не менее, как видите, судьба распорядилась иначе. – Екатерина налила себе из кувшина вишневой наливки.

– Но мне хотелось чего-то большего, чем дядя Георг. Хотя меня, как и вас, Казя, вечно преследовала мысль о том, как бы не кончить свои дни в монастыре. – Она помолчала. – Жизнь полна сюрпризов и нередко поворачивается совершенно неожиданной стороной. А сложись все иначе – и у меня не было бы вас двоих, – Екатерина протянула к ним руки, но улыбка сбежала с ее лица.

– Что за грохот, черт возьми! – вскочил на ноги Понятовский.

– Это мой супруг возвращается домой! – мрачно пояснила Екатерина.

– Нет-нет, Казя, не уходите, оставайтесь со мной. А это, Станислав, быстро с глаз долой! – она сунула ему в карман докладную записку Бестужева. – Передай канцлеру, что я обдумаю его предложения и тогда мы их обсудим.

В коридоре раздался женский голос.

– И Воронцова с ним!

Дверь распахнулась настежь, и великий князь втащил за руку свою любовницу. На нем было что-то вроде плаща желтого цвета, в свободной руке он зажимал облезшую глиняную трубку. Оба они раскраснелись, их волосы растрепались.

– Мы весело проводим время, правда, милая Елизавета? Жаль, тебя не было с нами, Екатерина. Мы сначала ужинали в лесу, а затем долго шлепали босыми ногами по воде. Ужас, как холодно, у меня пальцы на ногах застыли. – Петр загоготал, плюхнулся на стул и, пытаясь налить себе вина из бутылки, большую его часть пролил на скатерть.

Графиня Воронцова стояла как неприкаянная, переминаясь с ноги на ногу и неуверенно глядя на Екатерину. Карие глаза навыкате делали ее и вовсе уродливой, Казя даже подумала, что никогда не встречала такой непривлекательной женщины. Темная кожа цвета оливков была испещрена оспинами, один глаз немного косил, спина же упорно сутулилась, как ни старалась Воронцова держаться прямо. Одно из мясистых плеч покрывали свежие ссадины, а цветная отделка платья на груди порвалась.

– Садитесь, мадам, – любезно пригласила Екатерина.

– Я хочу есть, – громогласно возвестил Петр. Заспанные лакеи внесли новые блюда с едой. Петр на глазах у безмолвствующих соседей по столу ел без ножа и вилки – одними руками.

– Я желал, прежде чем отойти ко сну, увидеть мою драгоценную супругу, – Когда Петр смеялся, из пустот на месте бывших зубов с шумом выходил воздух. – Должен признаться, она выглядит замечательно, особенно, если учесть ее состояние. – Он искоса бросил взгляд на Понятовского, сидевшего необычайно прямо в напряженной позе. – Я полагаюсь на вас, дорогой граф, не сомневаюсь, что вы смотрите за ней со всем присущим вам обаянием и умением. А вы, графиня, хорошо ли вы заботитесь о моей дорогой маленькой Екатерине?

– Насколько она это п-п-позволяет, ваше высочество.

– А с чего это вы не можете говорить как следует? – спросил он с интересом. – Язык распух и не помещается во рту, или еще что?

Казя почувствовала, что начинает выходить из себя.

– Я не н-н-нарочно.

– Граф Понятовский привез новости о ее величестве, – поспешила вставить Екатерина. – Впечатление такое, что она крайне удручена своим состоянием и говорит только о смерти.

– Ну, она только этим и занимается последние два года, – заметил Петр с набитым ртом. – Если уж она собралась умирать, то, ради Бога, почему бы ей и в самом деле не сделать этого?

Казя поймала взгляд Екатерины, но он ничего не выражал. Графиня Воронцова хихикнула и принялась уплетать за обе щеки фаршированную осетрину.

Казя с интересом прислушивалась к разговору этой четверки – мужа, жены, любовника и любовницы. Ей хотелось бы знать, что при этом испытывает Екатерина и что испытывает Воронцова, если она вообще способна что-либо испытывать, помимо чисто животного удовольствия от еды. А что думает Стас, который сидит словно аршин проглотил и не произносит ни слова? Она незаметно разглядывала любовницу Петра, вспомнив при этом любимую присказку своей матери «горбатого только могила исправит». А вот голштинским князьям нравились женщины с физическим дефектом. Екатерина рассказывала, что, например, король Швеции, приходившийся ей дядей со стороны матери, выбирал себе любовниц только из числа калек, горбатых, хромых, одноглазых – одним словом, страдающих каким-нибудь увечьем. Но эта женщина, сутулая, с большими руками, маленьким приплюснутым носом и сильно нарумяненным, чтобы скрыть плохую кожу, лицом?! Что может найти мужчина в столь отталкивающем существе? Великий князь с шумом отодвинул стул и вытянул свои длинные паучьи ноги.

– Елизавета любит поесть почти так же, как я, – сообщил он, зажигая трубку от свечи. Стол, за которым они сидели, был покрыт остатками еды и лужицами пролитого вина. Глаза Петра покраснели и слезились от пьянства. Бедная Фике! Хлебнула, верно, горя за столько лет жизни с подобным муженьком. Казя до глубины души пожалела свою подругу детства!

Заря, такая короткая в это время года, впорхнула в комнату через французские окна и окрасила море в розовый цвет. Свечи погасли. Воронцова, не считаясь с приличиями, широко зевнула, не таясь. Весь последний час ее тянуло ко сну, она то и дело задремывала, голова ее клонилась на грудь, но достигнув ее, вскидывалась. Екатерина также выглядела утомленной. В комнате было жарко и душно от табачного дыма.

– Очень поздно, мадам, – спокойно произнесла Казя. – Вам бы следовало лечь в постель и выспаться.

– В постель? Кто сказал «постель»? – Петр выбил свою трубку о край стола. Его длинное, вытянутое вперед лицо приняло лукавое выражение. – Да разве в постелях спят? А, Понятовский? – кричал со смехом Петр. Понятовский сделал поползновение подняться со стула, приговаривая при этом, что время позднее, пора ему возвращаться в Петербург.

– Пустяки! Садитесь, милейший! – продолжал орать Петр.

– Если ваше высочество позволит... – начал Понятовский, обращаясь к Петру, но глядя сердитыми разочарованными глазами на Екатерину.

– Нет, не позволю! – насмешливо возразил Петр. – Садитесь! Я хочу вам кое-что сказать. – Станислав и Екатерина обменялись быстрыми взглядами. Поведение великого князя заставило Казю насторожиться.

Петр с блестящими от предвкушения необычайной забавы глазами, посмеиваясь себе под нос, медленно набивал трубку. Поймав взгляд своей любовницы, заговорщически ей подмигнул. Екатерина первой прервала молчание.