Беда пришла! Как быть — нет у Еруслана Лазаревича меча! Нечем ему голову седую порубить, нечем великана погубить!

Тут он со всей силы изловчился и на скаку метнул в глаз великану булаву. Взревела голова, откинувшись назад, открыла тайну, что хранила под седыми волосами — не было у головы ни шеи, и ни туловища!

Озлилась великанья голова, собрала губы в дудку и так поддала, что богатыря снесло обратно на две версты, а может быть, на полторы — мы не считали.

— Ну ладно, дуй, вояка! — раззадорясь, крикнул Еруслан. — Тебе не повернуться ни направо, ни налево — ведь шеи нет у тебя!

И он под яростные вопли утратившей рассудок головы помчался вкруг, как ранее и собирался — обошёл смердящую струю. Вот сбоку заскочил, копьё железное он в стремя упирает и со всей мочи лошадиной на великана налетает. Как врезал по башке! Как остриём упёрся в край широкий шлема, как навалился, привстав на стременах, так и стронул с места целый холм, поросший за древностию лет по шишаку еловым лесом.

Тут заскрипела голова, задрожала, наклонилась и вдруг, как камень, покатилась!

Как глянул Еруслан в то место, где когда-то была у головы шея, и удивился: дыра большая там сквозит! Пустая оказалась голова — за многие года сожрали черви болтуна!

А он в запале боевом — несётся, чтобы расправиться с врагом! Лишь подскочил, копьё занёс, хотел ударить в глаз… и опустил.

Издыхает голова, тощает, съёживается, как пустая оболочка. От шлема отлипают виски и оставляют волосы седые на пропотевшем за года металле. И сам металл сминается, ломается, как кожа пересохшая. Ужасная картина!

Смотрит Еруслан и печальную слезу роняет: как долог век был великана, и всё же наступил конец. А человеческая жизнь длиною в двадцать-сорок раз короче! И сколь ни суетись, сколько ни мечись по свету — конец один: тлен, смерть, бессилие и гниль!

А голова меж тем свой мутный глаз приоткрывает, и сморщенные губы размыкает:

— Спасибо, Еруслан, тебе. Спасибо, что прервал мой страшный сон, который много лет мне был заменой жизни. За то открою тебе тайну, которой стражем три века я служил. Я здесь не зря поставлен средь пустого поля — ни мёртвый, ни живой. Под этой головой хранится дивный меч — волшебный — который лишь один способен чернокнижника убить. Лишь этим волшебным оружием, откованным у древнего народа, покинувшего лик земли, меня и можно было обезглавить. И стал я сторожем над тем клинком, который разделил мою главу и моё тело. Лишившись крови, стал я тянуть живые соки из земли, поскольку из земли когда-то поднялись мои братья и весь мой народ. За много лет я истощил здесь всё живое, и сам стал чахнуть, и землю отравлять собой. Так вот, возьми на месте, где моя стояла голова, тот меч, которого боится враг мой. Пойди и уничтожь. И меч навеки твой — твой и твоих потомков.

— Мне жаль. — печально отвечал отважный витязь. — Но у меня другой путь и другая цель. Когда-нибудь, клянусь, я отомщу за смерть твою. И кто же враг твой?

— Черномор. — тускнея глазами и едва ворочая иссохшим языком, прошептала голова. — Этот мерзкий заклинатель, похититель жалкий девушек и жён.

— Что?! — вскричал поспешно Еруслан, бросаясь к голове и требуя ответа: где обитает Черномор, какою он владеет силой, в какую сторону идти?

Но, не было ответа — последний вздох сорвался с бледных и холодных губ.

Поник Руслан. Потом поднялся, отправился туда, где в сыром и липком круге стояла прежде голова. Там он и нашёл блистающий клинок, к которому ни грязь, ни сырость не могла пристать — он светел был и ярок, словно не лежал три сотни лет во мраке и тёплом смраде старой головы.

***

От бури не оставалось и следа — как будто лишь примерещилось. Но, маковичные луга словно обновились — и ране они были хороши, а нынче стали просто необыкновенны — такое благоухание вокруг, такая свежесть! Не нанесла свирепая буря никакого вреда ни земле, ни чудному розовому саду, ни волшебному дворцу. И море, оставив свою прежнюю ярость, нынче плещется и ласково смёется.

Два путника проснулись далеко за полдень. И снова вовлеклись в забавы, купание, веселье. Снова толпа прекрасных дев, снова лобзания, снова сладостные перси, нежные ланиты, томные очи, лебединые объятия. Короче — надоело.

— Послушай, меня уже тошнит от лукума, халвы, орехов и пирожных. — сказал Румистэль товарищу, выглядывая меж двух благоухающих потоков украшенных розами, магнолиями, лилиями и гиацинтами волос — чёрного и золотого. В то время, как две гибкие и стройные нубийки умащали драгоценными маслами его ноги.

— Я в жизни столько не купался. — признался хан. — Мне кажется, с меня содрали не только старую, но и новую кожу.

— А как ты думаешь, не задержались мы тут?

— Девушки, ну хватит полировать мне ногти на ногах! Идите и натрите розовым маслом мои сапоги! — ласково велел хан, выпроваживая прочь танцовщиц.

Он взял с подноса сладкий пирожок, откусил, скривился, выплюнул.

— Мяса хочу, в жизни больше сладкого в рот не возьму! Драпать надо, Румистэль! У меня в степи целый стан стоит с высокими шатрами, а в стане том три тысячи наложниц. Хотел я перещеголять гаремом своим царя Соломона, да понял, что не потяну. Вот оттого и сбежал от них. Продать их, что ли? Нет, как-то не по-княжески.

— А зачем тебе Радмила? — осведомился Румистэль, с сомнением глядя на столы, полные изысканнейших яств.

— Да думал, может, эти северные девы с их неприступностью и холодностью взволнуют сердце и востревожат ум. Я слышал про загадку женщины и всегда смеялся. Я полагал, что этими химерами себя тешат те, кто просто не умеет быть счастливым. Теперь, когда я вспоминаю эту сдержанную скромность Радмилы, её холодную грацию, её изящное скольжение меж пьяных гостей — она умеет оставаться неприступной среди бушующего людского моря! Это ли не достоинство! Я слышал, что жёны славянские со своими мужьями холодны и целомудренны. Да, уходя в походы, я буду оставаться спокоен за мою супругу, не то что мои наложницы — за ними глаз да глаз! Нет-нет, да кого-нибудь в мешке приходится бросать в пустыне. Да, с ними просто и легко — они податливы, как масло, но каждый вечер брать супругу боем — это нечто!

— О да! — с иронией отозвался Румистэль, глядя на ветреного и непостоянного, как ветер, хана Ратмира. — Но я не буду помогать тебе боем брать Радмилу. У меня другое дело: мне нужно достигнуть колдуна и изъять у него все его чёрные книги. Он слишком распоясался и стал злоупотреблять своим талантом.

— Да? — удивился хан Ратмир. — А я думал, что ты находишься в вечном ученичестве и думал поживиться у чернокнижника его магическим приёмом — сам сказал.

— Уничтожать магическую нечисть — моя работа. Я дивоярец. — кратко ответил Румистэль.

— Раз так — в дорогу. — распорядился хан, вскакивая с кушетки и сбрасывая с себя просторные кисейные одежды. — Подать мне рубашку, халат, ичиги, шапку!

Притаившиеся за аркою девицы вбежали с плачем и стали умолять обоих странников не покидать их гостеприимный кров. Они-де и мясо будут подавать им, и пирожки с печёнкой, и окорока, и буженину, и пельмени, и шашлыки, и гуся жареного, и уток с черносливом, и устриц…

— Тьфу, вот устриц я особенно презираю! — воскликнул хан Ратмир. — Простите, милые, нам некогда — нас подвиг ждёт!

И так, решительно развинув толпу рыдающих красавиц, он устремился прочь по залам, срывая драпировки и скидывая груды покрывал — он требовал вернуть ему ичиги, халат, соболью шапку, рубаху, шёлковы штаны и особенно — вернуть стальные латы.

Девицы с ужасом взирали на погром и с воплями помчались доставать старательно запрятанное имущество гостя. Также всё вернули и его товарищу — стиранное, глаженое, отполированное, зашитое, раздушенное благовониями.

— А если баньку на дорогу? — с надеждой спросила предводительница этого обольстительного стада.

Оба гостя испустили громкий вопль и принялись ещё быстрее наряжаться в свои латы.