…После того как Андерс Гро застрелил свою лошадь, за нее принялся живодер и стал разделывать на снегу конскую тушу, а Миккель стоял рядом и глядел на его работу.

В ясном небе сиял месяц, занималось морозное утро. Под слабым лунным свечением, лившимся с запада, на много миль раскинулась снежная равнина, далеко вокруг голубели снега, а холмы заливала такая белизна, что нельзя было различить, где начинается белое сияние, а где кончается покрытая снежным саваном земля. Стоял такой мороз, что даже снег скрипел под ногами, пальцы ныли от холода, словно обожженные едкой кислотой. Но по равнине медленно сползала река и чернела вода, беззаконно живая среди скованных мерзлотою пространств.

Живодер опрокинул лошадь Андерса Гро кверху брюхом и начал потрошить. Широко разлилась бурая лужа крови и постепенно стала просачиваться в снег, розоватая пена на ней быстро заледенела. С каждым взмахом ножа из лошадиного нутра вываливались новые краски, плоть полыхала красным и синим. И надо же, отрезанные куски еще шевелились и вздрагивали от прикосновения морозного воздуха; подхлестнутые стужей, словно змеи корчились и извивались перерезанные мускулы. Показалась на свет продолговатая трахея, коренные зубы проступили наружу, словно строчки таинственного письма. Появилась нежная розоватая пленочка, испещренная узором голубых жилок, словно с горных высот открылось зрелище многоводной страны, пересеченной множеством рек. Когда живодер вскрыл лошади грудь, взору предстало подобие пещеры, с потолка свисали большие голубоватые пленки, из мелких дырочек на густо покрытых прожилками стенах сочилась каплями бурая и черная кровь, сверху донизу тянулись сталактитами жировые потеки. Коричневей печени ничего не бывало на свете, вот показалась сизая селезенка, подернутая дымкой, словно небо — Млечным Путем. И было там еще много других диковинных красок: и сине-зеленые внутренности, и багровые, и охристо-желтые куски.

Все роскошные, резкие краски Востока: желтизна египетских песков, небесная лазурь долины меж Евфратом и Тигром — вся бесстыдная яркость аравий и индий пышными цветами расцвела на снегу, пролившись из-под грязного ножа живодера.

ПАДЕНИЕ ОТТО ИВЕРСЕНА

По мере того как становилось теплей, в Копенгагене прибывало разного люду. Съезжались призванные на королевскую службу вассалы со своей свитой и располагались на постой, что ни день в город стекалось все больше мужиков, город задыхался в горячке военных приготовлений. Таков был ход вещей вопреки отсутствию настоятельной необходимости, все это повторялось с удивительным постоянством; близясь к зениту, каждое лето вызывало, в силу своей беспокойной природы, кучное роение человеческих толп. Повинуясь закону поспевающей ржи, каждый год мужики снимались со своих мест и влеклись в Копенгаген, заполоняя город, каждый год на ступеньках его восседали кучки простых мужиков, и каждый, косясь на соседа, ревниво прижимал к себе котомку с едой. И вот извлекаются на свет огромные перемятые и передавленные за долгое время пути ковриги, испеченные на хуторах под Рингстедом или возле горы Химмельбьерг. Бок о бок здесь поглощают длинную и пятнистую камбалу из Блованнсхука и зеландского копченого угря. Рейтары, немецкие ландскнехты, датские помещичьи сынки мельтешат на улицах с утра до поздней ночи — стоит июнь, месяц всеобщего роения, корабли уже готовы к отплытию, об эту пору король всегда идет воевать Швецию.

Вечер, канун выступления королевского войска; Миккель Тёгерсен наклоняется, чтобы поднять с земли брошенный кем-то ошметок сала; неподалеку ему попалась шкурка от кровяной колбасы. Он пришел в город по делу, за пазухой у него приготовлена записка, составленная давеча утром.

Проходя мимо высокого крыльца, Миккель невзначай схлопотал хлыстом по шее — некто прилично одетый как раз вышел из дверей подышать свежим воздухом, а Миккель возьми да подвернись ему под руку. Вдогонку он еще и выругал незадачливого прохожего. Что поделаешь! Миккель втянул голову в плечи — удар пришелся по чувствительному месту на самом позвоночнике. Он прошел еще несколько шагов; как знать, может, то было ниспосланное ему предостережение, чтобы он отказался от задуманного. Но тут он неожиданно повернул назад, схватил обидчика за лодыжку и с силой дернул вниз, тот так и шмякнулся, повиснув между столбиками перил, и с громким воплем упал без сознания. Миккель дал дёру и скрылся за углом.

— Эй, держи его!.. Вот он! — раздалось с противоположной стороны улицы. — Вот я тебя сейчас!

Крик, шум! За Миккелем по пятам гналась погоня, но он бежал и бежал, не останавливаясь, пока, перескочив через ограду, не очутился на кладбище. Там он, еле переводя дыхание, растянулся на земле между могил.

Еще не успело стемнеть, и Миккель не думал ни о чем, кроме колбасной шкурки, которую он подобрал на улице; он достал ее и стал насыщаться. Прежде Миккель еще никогда не бывал на кладбище ночью, до сих пор он приходил сюда отсыпаться днем. Темнота все сгущалась, он озирался по сторонам; теперь его, разгоряченного, заколотило в ознобе — он скорее лег, уткнувшись головой в гущу трав.

Прошло немного времени, и вдруг он услышал над собою какое-то потрескивание — это дьявол над ним склонился и похохатывает. Миккель так и прянул вверх, огляделся — ничего, пусто!

Перед ним зловеще чернела, вздымаясь к небесам глыбой сгустившегося мрака, церковь. Миккель трясся от жуткого страха, он снова сел и тут сам нечаянно накликал нечистого — яростно чертыхнувшись, он невольно помянул адские силы. Кругом цепенели в молчании налитые злобой могилы; кресты и каменные надгробья глядели на него с наглой и панибратской усмешкой; вся нечисть, незримо затаившись в злорадном торжестве, со всех сторон окружила Миккеля и дышала ему в затылок. Он дрожал, метал перед собой грозные взгляды и в горячке шептал имя Сатаны.

Миккель заставил себя глядеть не мигая в одну сторону и так просидел некоторое время — смертельный страх ввел его в соблазн предать себя беззащитного во власть адских сил, которые теперь безнаказанно бушевали у него за спиной. Коли сейчас обернуться, позади окажется мерзкая образина, беззвучно возникшая из-под земли; доведенный страхом до исступления, он обернулся навстречу предельному ужасу, но там ничего не было. Зубы у него стучали, отбивая дробь. Настанет неминуемый миг, когда он будет корчиться, бессильно борясь с навалившимся зверем. Без слов, без объяснений зверь вздымает над его головой мерзкую лапу и наставляет острые пальцы — Миккель еще успевает подумать, неужели нет какого-нибудь средства против проклятой черной силы, против этих когтей, нацеленных в его глазницы! Нет! Ах, нет! И нечистый погружает два навостренных перста ему прямо в очи! Ах! Опять. Теряя разум, он стоит на коленях, с запрокинутой головой. Ах! Нечистый вонзает ему в очи свои острые когти.

Долго еще Миккель вызывал на бой трусливые адские силы: «Выходите! Вот я!» — и натерпелся большего страху, нежели отчаянный воробей, который, защищая своего птенца, бросается навстречу ощеренной собачьей пасти. Но зловещий мрак, как видно, решил извести его своим молчанием. Все кресты на могилах стояли тихо и спокойно, словно храня неисчерпаемую казну ужаса и вечного мрака, которая приумножается процентами и процентами от процентов; самый воздух вокруг душил Миккеля тяжким гнетом ядовитого глумления, тьма подкрадывалась исподтишка, язвила его сзади. Никто открыто не откликался, потайная жестокость не желала его прикончить и положить конец мучениям.

— Эх, была не была, катитесь-ка вы к чертям собачьим! — Миккель выругался для храбрости и снова улегся как ни в чем не бывало. Он пощупал рукой за пазухой, на месте ли его записка. Но его уже одолевали сомнения. По натуре своей Миккель был язычником; он сам да и весь его род не усвоили за протекшие века от религии ничего, кроме богохульных ругательств — дескать, кто его знает, есть ли во всем этом хоть какой-нибудь смысл?