Якоб спросил у соседа, что это за корабли, и тот ответил, что везут самого короля Кристьерна. Другие пояснили, что король, долгие годы проскитавшись изгнанником в Голландии и Норвегии, недавно побывал в Копенгагене и сейчас возвращается после переговоров с Государственным советом. Но вот куда направляется король, этого никто не мог толком сказать, хотя все чувствовали, что больше уж его никогда не увидят.
Лишь когда корабли поравнялись с гаванью, проплывая мимо набережной на туго надувшихся парусах, навстречу им из толпы послышались одиночные крики. Корабли, словно притаиваясь, нырнули носами в разбегающиеся волны. На борту никто не приподымал шляпы, не звучали выстрелы, не появилось ни одного сигнала.
Но тут жители Хельсингёра все как один двинулись вдоль берега за кораблями. Народу все прибывало, подходили крестьяне — местные с побережья и живущие на некотором отдалении, — все, кто заметил приближение кораблей; их были многие сотни — старых и молодых, и все они, махая и выкрикивая что-то, бежали по берегу, пока не очутились на крайней оконечности мыса. Там все остановились, сбившись в плотную толпу, которая длинной лентой протянулась у самого края воды; дальше идти было некуда.
— Прощай, король Кристьерн! — крикнул какой-то старик. Все, кто стоял подле и слышал его дребезжащий голос, подхватили этот возглас, обливаясь слезами.
— Прощай! — выдохнули они единой грудью: казалось, будто ураган пронесся над толпой. Потом все умолкло, и только глаза боязливо следили за удаляющимися кораблями. Послышались вздохи и причитания. Люди тянулись, стараясь выглянуть из-за спин, и махали, махали вслед кораблям. Затем снова поднялись горестные вопли, но корабли уже уплыли в открытое море, и отчаянные крики стали слабеть.
— Прощай, король Кристьерн!
Позади всех оказалась в толпе старушка, ей не поспеть было за остальными. Она остановилась, устало опершись на клюку и тряся от слабости головой. Из-под головного платка выглядывал желтовато-коричневый лик мумии, старушка плакала, и ее дребезжащий голос потонул в общем ураганном кличе:
— Прощай, король Кристьерн!
Годы так согнули слабосильную старушечью спину, что в ней осталось росту с аршин, она вся тряслась и тихонько подвывала, горюя над всеобщей бедой, хотя по ветхости своей не очень понимала, в чем дело. Эта бабуся была Сусанна, дочь Менделя Шпейера.
В последний раз вознеслась жалоба:
— Прощай, король Кристьерн!
Якоб-музыкант выхватил скрипку из чехла и, фальшивя, заиграл мелодию; слезы градом скатывались по углам его рта, на котором застыла усмешка отчаяния. Ида подыгрывала ему на треугольнике; вдруг вся толпа у нее на глазах вздрогнула, как один человек, и застыла с разинутыми ртами, как будто изо всех уст что-то вырвалось с мучительной болью; при виде этого Ида провела языком во рту, силясь понять, что бы это могло быть.
БЕЗ ПРИЮТА
Якоб-музыкант дознался из расспросов, что Аксель, покойный отец Иды, родился в Хельсингёре, он был внебрачным сыном одной еврейки, которую звали Сусанна Натанзон. Якобу с Идой удалось добиться с ней встречи, она жила в большом и богатом доме в центре города. Во время беседы Сусанна говорила о своем муже и взрослых детях, однако без утайки созналась в проступке, который совершила сорок лет тому назад, и подтвердила, что у нее был сын Аксель. Но его отдали на воспитание к чужим людям, как только он появился на свет, и с тех пор она ничего о нем не слыхала. Вполне возможно, что Ида его дочка. Старушка поглядела на Иду, но не узнала в ней родных черт. Девочка уродилась в деда с материнской стороны, она была похожа на Миккеля Тёгерсена. Глядя на расстроенные лица Якоба и Иды, старушка даже дала им денег и вынесла поесть. Впрочем, в тот день ей как раз недосуг было разговаривать, это была суббота.
Якоб и Ида покинули Хельсингёр и в странствиях исходили вдоль и поперек всю Зеландию. Так и прошло два года. Когда началась война и на дорогах сделалось неспокойно, Якоб с Идой перебрались на Самсё, и здесь они бродяжничали около года. Ида подросла. Обитатели острова хорошо знали эту пару, впоследствии там еще долго ходили рассказы о бедном музыканте, который никогда не торговался. Когда война кончилась, Якоб с Идой опять отправились в Ютландию. Они соскучились по родным местам. Однако еще в пути они услыхали от людей, что все, кого они знали, были убиты на войне, поэтому в Кворне они даже не останавливались, а прошли это селение насквозь, не встретив на улице никого, кто бы их окликнул. В Кворне у них не осталось родного приюта, как будто они там никогда и не жили.
Еще год спустя Якоб с Идой пришли на Скаген. Постояв на крайней оконечности мыса, они повернули назад, за спиной у них плескались два моря, чьи воды встречаются за стрелкой. Впереди на юге так привольно, что дух захватывало, протянулась обширная земля. Якоб засмеялся, взял за руку свою бессловесную спутницу, и они пошли вдоль северного побережья.
Порывы осеннего ветра толкали их назад. Часто им приходилось искать убежища у подножия дюн, когда с моря накатывал огромный вал, заливая прибрежную полосу, по которой они шли. Ветер так и гулял на просторе, в воздухе было прохладно. Чайки молча взмывали вверх, кружа на встречных потоках ветра. Горькая пена срывалась с волн и захлестывала далеко на берег, упавшие на песок клочья трепетали на ветру, как озябшие птицы. Небо надвинулось низко и все время, пока они шли на северо-запад, нависало над самой головой.
К вечеру Якоб с Идой набрели на дом рыбака, который один-одинешенек виднелся на берегу. Якоб остановился перед дверью и с силой провел смычком по струнам от басовой до квинты. Дверь тотчас же отворилась, и показалось взволнованное лицо старика. На крылечко выскочили трое или четверо ребятишек, они выглядывали один из-за другого.
Как запели струны! Якоб играл так, словно золото звенело, и сыпались грудой алмазы, и расстилались кругом пестротканые шелка. Скрипка, словно большая звезда, искрилась всеми лучами — алыми и лазоревыми, вспыхивая желтым и белым огнем. Ее чары вызывали видение цветов, в ней билось горячее сердце.
— Войдите в дом! — пригласил их торжественным голосом рыбак, когда Якоб кончил играть. Их усадили на лавку, подали им угощение, хозяева не могли нарадоваться на гостей. А когда Якоб сыграл еще несколько песен, то старик, который сам давно не рыбачил и жил на покое, стукнул вдруг по столу кулаком.
— Сынок мой в море ушел, — крикнул он, взглянув с прищуром, — и нынче я за хозяина. — Эй, Сёрина! — крикнул он снохе.
Однако та и без того была сама кротость. Старик сменил гнев на милость. Он гордо встал во главе стола, одетый в белую куртку простого сукна, с колпаком на соломенных волосах, и вот уже старик превратился в былого молодца прошедших лет.
— А ну-ка, Сёрина, неси бутылку!
— Э-эх! — скрипка Якоба так и пустилась вскачь галопом. Но галоп тут же перешел в нежную, ласкающую, как поцелуй, мелодию, когда на столе появилась бутылка.
И полилась ручейком прозрачная влага. И перестала в тот вечер рыбачья лачуга быть убогим пристанищем от осенних ветров, затерянным во мраке среди песчаных заносов. Скоро вся комната воспарила за облака, словно пылающая колесница, которой правил Якоб-возница с беззаботно-нахальной рожей, и музыка его подстегивала и без того быстрый бег, а старый рыбак восседал, покачиваясь в карете, преображенный и помолодевший, в то время как ангельские личики его внуков и Иды сияли в раковине, вознесенной за облака. За стеной бурлили, накатывая на песок, волны, штормовой ветер швырял песок в затянутое бычьим пузырем окошко, но те, кто средь громов мчался на огненной колеснице по семи небесам, видели за ним мерцание звездной пыли.
Наутро Якоб проснулся совсем не в духе, он разбудил маленькую Иду, и они потихоньку ушли, не потревожив никого из обитателей хижины, которые спали с опустошенными лицами.
И пошли они дальше вдоль побережья. Осень настигла их, они вступили в череду коротких унылых дней, когда вдруг замечаешь, что все птицы давно улетели, и воздух наполнился холодом.