Весь космос был сейчас у меня под кончиком пальца. Большой космос, безбрежные звездные моря, далекие чужие миры, все прошлое и все будущее.

Одно лишь легкое нажатие… нет, не такое уж легкое, она тугая, эта кнопка, надо приложить полтора ньютона, но это же совсем немного…

Сколько раз я преспокойно нажимал стартовую кнопку, и перегрузка вжимала меня в амортизатор, и корабль, послушный мне, начинал разгон.

Но эту кнопку нажму не я. Ее нажмет командир корабля. Ну что ж. Все правильно, абсолютно правильно.

Я сидел с закрытыми глазами. Надо было уйти, поскорее уйти отсюда, но я не мог заставить себя подняться.

Вы, сказки и мифы древности, что вы значите по сравнению с чудом, которое спрятано здесь, в красной кнопке под моим пальцем?

Я вздрогнул от щелчка включившегося динамика корабельной трансляции.

— Улисс Дружинин, тебя просят пройти в кают-компанию.

Только теперь я обнаружил, что щеки у меня мокрые. Я вытер слезы и, не оглядываясь на кресло первого пилота, вышел из рубки.

Робин встретил меня у двери кают-компании. Мы молча обнялись.

Он был вылитый отец. Большелобый, коренастый, с квадратным подбородком. Чем дальше, тем становился он все более похожим на Анатолия Грекова. Поразительное сходство.

— Ну вот, — сказал Робин, вглядываясь в меня. — Видишь, как все получилось.

— Все правильно, — ответил я.

— Не совсем. Лететь должен был ты.

— Ну какое имеет значение, кто полетит, — сказался. — Когда выйдешь на орбиту вокруг Сапиены, не торопись высаживаться. Уточни как следует обстановку.

— Ты должен был лететь, — повторил Робин. — Только ты.

— Мы с тобой, — поправил я. — Или лучше так: один из нас. Так что все правильно.

— Как тебе живется, Улисс? — спросил Робин.

— Хорошо.

— Я снова прошел комплекс тренировки, а то ведь зажирел немного. И все вспоминал, как мы с тобой крутились на тренажерах, Помнишь?

— Помню, — сказал я.

— Это от ожогов? — он указал на пятна на моих щеках. — Будь осторожен с черными теплонами, Улисс.

Всеволод взглянул на часы, потом на Робина.

— Пора начинать генеральный осмотр, старший.

— Начинай, — сказал Робин. И снова ко мне: — Я чертовски рад, дружище, что ты прилетел проводить меня.

Мы, провожающие, стояли над обрывом, километрах в двух от космодрома, раскинувшегося на равнине Моря Ясности. Рядом со мной стоял Самарин. В ярком свете лунного дня его лицо за стеклом шлема казалось изрезанным черными морщинами. На Луне не бывает полутонов — резкий свет или резкая тень.

Дальше — женщина со страдальчески поднятыми бровями, заплаканная и взволнованная. Это мать Всеволода. Никак не может примириться, что ее сын улетает так далеко.

Дальше Анатолий Греков и Ксения. У нее бесстрастно-неподвижное красивое лицо, только очень бледное.

Пестрые пятна скафандров на фоне черного неба, шорохи и невнятные голоса в шлемофонах, а там, на спекшемся от плазмы поле космодрома, громада «Борга». Правильно назвали этот корабль. Вообще все правильно.

Смотрю на часы. Быстро бежит секундная стрелка. Ровно семнадцать по-земному.

«Борг» выбрасывает желтое пламя из дюз. Ощутимый толчок под ногами. Опираясь на длинные столбы плазмы, корабль медленно, как бы нехотя, устремляется ввысь.

Шквалом обрушиваются голоса. Кто-то кричит: «Счастливого пути, ребята!», «Успеха вам!» Кто-то всхлипывает. Какой-то чудак рискованно высоко подпрыгивает от радостного возбуждения.

«Борг» уже далеко. Яркая желтая звездочка среди вольного разлива звездных морей.

Звездные моря…

Я хочу вобрать их в себя, насмотреться вдосталь, навсегда. На Венере ведь их не увидишь сквозь плотную муть атмосферы. Отец никогда не видел их. И Олив. Они знают звезды только понаслышке, по фотографиям и картинам. Им не нужны звезды. Пока не нужны…

Я вижу немигающие, полные недоумения глаза Олив — такими, какими они были на экране видеофона, когда я сказал ей, что срочно улетаю. Были сильные помехи, ее лицо то размывалось на экране, то возникало вновь, и я особенно запомнил ее вопрошающие глаза.

А вот глаз Рэя Тудора я не вижу: они прикрыты темными очками, Рэй носит их с тех пор, как его ослепил в полете близкий высверк молнии, теперь он не переносит яркого света. Я вижу, как Рэй стоит на поле венерианского космодрома, и Леон торопит меня на корабль, а мы с Рэем обмениваемся непонятными Леону менто. «Я прятал от тебя радиограммы», — отвечает мне Рэй и повторяет это, хотя я прекрасно понял его менто с первого раза. «Я просил не показывать их тебе, потому что…» Но тут я его прерываю:

— Да, Рэй, ты зря беспокоился: теперь я твердо знаю, где я нужнее…

— Ну так, — слышу я голос Самарина. — Теперь можно и на Маркизские острова.

Я перевожу взгляд на голубовато-дымчатый шар Земли. Вижу белые шапки полюсов. Смутно угадываются очертания Африканского континента.

— Хватит, — говорит Самарин. — Завтра же улечу на шарик. Полетишь со мной, Улисс?

Я медленно качаю головой. Если я и впрямь Улисс, то… что же, как и древнего тезку, меня ожидает моя каменистая Итака.

Даниэль де ПАОЛА

УСЛУГА

Это был единственный дом, встретившийся ему за все три дня пути. Дом этот одиноко ютился у подножия холмов, за которыми проходила граница. Уиллис долго сидел в кустарнике, размышляя, стоит ли рисковать. В горле у него пересохло, рот и губы жгло. Он чувствовал, что если еще хоть немного поголодает, то будет уже все равно — переберется он через границу или нет.

Он подошел поближе. Несколько цыплят за забором — вот все, что он мог увидеть с пятидесяти ярдов. И никаких других признаков жизни. Ни звука, ни дымка над трубой, хотя солнце уже садилось. Кто бы ни жил здесь, в таком уединении он должен быть независимым и думать своей головой, решил Уиллис. Из этого, конечно, вовсе не следовало, что хозяева отнесутся к нему с подозрением только потому, что он индеец. Вполне вероятно, что они даже дадут ему немного пищи и воды.

Теперь он шел очень медленно: в таких стоящих на отшибе домах почти всегда есть собаки. Убедившись, что на этот раз его опасения напрасны, он подошел еще ближе. От забора его отделяло не более двух десятков шагов. Передняя дверь дома была приоткрыта почти на фут, отчего он казался еще более странным. От порывов ветра пыль на крыльце вздымалась облачками и иногда проникала через порог. Это да еще тишина наводили его на мысль, что здесь что-то не так.

Через минуту он был на крыльце. Окинув взглядом горизонт, Уиллис, прищурившись, посмотрел за дверь. Взору его предстала покрытая пылью комната со старой мебелью и выцветшими стенами. Никого не было видно, и он вошел. Прислушался. Ухо его уловило какие-то звуки, похожие на тяжелые вздохи. Дверь слева оказалась полуоткрытой, и, когда он приблизился к ней, звуки стали громче. Он решительно толкнул дверь в спальню. На кровати лежали белая женщина и рядом грудной младенец.

Они были очень больны — он увидел это сразу. Казалось, они в тяжелом летаргическом сне, почти в бреду. Женщина несколько раз кашлянула — резкий мучительный кашель, от которого ее дыхание стало более хриплым. Лицо ее было смертельно бледным, а веки дрожали, но не открывались. Младенец дышал быстро и прерывисто. Присмотревшись, Уиллис увидел красноту у него на всей шейке. И тогда ему показалось, будто он знает, что с ними.

Он быстро осмотрел весь дом и на кухне нашел керосиновую лампу. Он снял с нее крышку, сунул в керосин кусочек тряпки и, вернувшись в спальню, принялся натирать ею горло и матери и ребенка. Окунув еще несколько тряпок в керосин, он обернул ими их шеи, а еще одной такой же, намотанной на конец ложки, смазал им глотки. Много лет назад, когда он и его сестры болели дифтеритом, таким средством пользовалась его мать.