Он поднимался, играя узлами бицепсов, натягивая напрягшимися мускулами спины рубашку. Все выше и выше, к лунному свету, к волшебству. А под ним постепенно уменьшались, сливаясь в сплошную серебристую массу, нижние ветви. Добравшись до развилки, через которую проходила седельная веревка, он снял ее, смотал и перебросил через плечо. Дыхание его было ровным и легким, он не чувствовал никакой усталости. И лишь тогда, когда он добрался до развилки, через которую проходил шнур, он начал задыхаться и утомлением налились его руки. Сделав на конце веревки петлю, он сложил ее витками и забросил на обрубок ветви, торчавший над ним примерно в пятнадцати футах. Так он забрасывал ее еще восемь раз, пока, наконец, не достиг развилки, через которую вчера впервые перебросил седельную веревку. Грудь его стеснило, вздувшиеся мускулы содрогались от боли. Он выпустил шипы и полез вверх, преодолевая последние футы ствола. Добравшись до самой высокой развилки, он поднял голову и увидел ее, сидящую на суку, и цветок был ее лицом.

Она подвинулась, освобождая для него место, и он сел рядом с ней, а далеко внизу, подобно гигантскому перевернутому зонтику, раскинулись нижние ветви дерева, и, обрамляя его убранные листьями края, словно многоцветные капли дождя мерцали огоньки деревни. Он увидел, что она стала еще тоньше и в глазах ее была грусть.

— Ты пыталась убить меня, правда? — отдышавшись, спросил он. — Ведь ты не верила, что я смогу взобраться сюда.

— Я знала, что ты с этим справишься, — сказала она. — Это завтра я убью тебя. Не сегодня.

— А как ты сделаешь это?

— Я… я не знаю.

— Но почему тебе захотелось убить меня? Есть же на свете другие деревья — если не здесь, то где-нибудь в иных землях.

— Для меня существует только одно-единственное, — ответила она.

— Дриады были нашей выдумкой, шуткой, — произнес он. — Моей и остальных. И, как это ни странно, никому из нас никогда не приходило в голову, что если бы они и впрямь существовали, то по логике вещей из всего населения Галактики они должны были бы ненавидеть именно нас.

— Ты ничего не понимаешь, — сказала она.

— Нет, понимаю. Ведь я могу представить, что бы я чувствовал, если б у меня был свой дом и в один прекрасный день кто-нибудь принялся разрушать его.

— Это совсем не то, — сказала она.

— Но почему же? Разве дерево — не твой дом? Ты живешь на нем одна?

— …Да, — ответила она. — Я одинока.

— Я тоже одинок, — сказал он.

— Но не сейчас, — возразила она. — Сейчас ты не одинок.

— Нет. Сейчас нет.

Лунный свет, стекая с листьев, осыпал их плечи брызгами серебристых капель. Из золотого серебряным стало Великое Пшеничное Море и серебряной мачтой затонувшего корабля казалось видневшееся вдали мертвое дерево с голыми перекладинами мертвых ветвей, на которых когда-то вздувались паруса листвы, искрясь на солнце, полоскались под теплыми летними ветрами, трепетали весной в порывах предрассветного бриза, дрожали осенними вечерами от холодного дыхания первых заморозков…

«Интересно, что происходит с дриадой, когда умирает ее дерево?» — подумал он.

— Она тоже умирает, — ответила она, прежде чем он успел спросить это вслух.

— А почему?

— Ты этого не поймешь.

— Прошлой ночью мне показалось, что ты мне приснилась, — помолчав немного, сказал он. — А сегодня утром, проснувшись, я уже не сомневался, что видел тебя во сне.

— Ты ведь не мог думать иначе, — сказала она. — И завтра ты вновь будешь думать, что я тебе приснилась еще раз.

— Нет, — возразил он.

— Да, — сказала она. — Ты опять будешь считать меня сновидением, потому что у тебя нет другого выхода. Ведь иначе ты не сможешь убить дерево. Иначе ты не выдержишь вида «крови» и самому себе покажешься безумцем.

— Может быть, ты и права.

— Я знаю, что я права, — произнесла она. — Как это ни ужасно. Завтра ты спросишь себя, а может ли вообще существовать на свете дриада, тем более такая, которая говорит по английски, тем более такая, которая цитирует стихи, прочтя их в моих мыслях; тем более такая, которая силой своих чар способна заставить меня преодолеть почти пятьсот футов ствола для того только, чтобы поболтать со мной, сидя на залитой лунным светом ветке.

— А если и вправду вдуматься, разве может быть такое на самом деле? — спросил он.

— Вот видишь? Еще не наступило утро, а ты уже сомневаешься. Тебе снова начинает казаться, что я — это всего лишь игра света на листьях и ветвях; что я — это всего лишь романтический образ, рожденный твоим одиночеством.

— Есть способ проверить это, — сказал он и, потянувшись, попытался коснуться ее. Но она выскользнула из-под его руки и отодвинулась к краю сука. Он последовал за ней и тут же почувствовал, как сук под ним согнулся.

— Не нужно, — попросила она. — Не нужно.

Она отодвинулась еще дальше, сейчас такая тонкая и бледная, что он едва мог различить ее на фоне затканной звездами небесной тьмы.

— Я знал, что ты мне только привиделась, — сказал он. — Ты не можешь быть настоящей.

Она не отозвалась. Он напряг глаза — и увидел лишь листья, и тени, и лунный свет. Он начал медленно двигаться обратно к стволу, как вдруг почувствовал, что сук под ним гнется все больше, и услышал треск ломающейся древесины. Но сук обломился не сразу. Вначале он пригнулся к дереву, и за какую-нибудь секунду до того, как он сломался окончательно, Стронг успел обхватить руками ствол и, прильнув к нему всем телом, повис так, пока ему не удалось вонзить в дерево шипы.

Долгое время он не шевелился. Он слышал, как постепенно замирает свист рассеченного падающим суком воздуха, слышал, как далеко внизу зашелестела листва, через которую он пробивал себе путь, и слабый стук его падения на землю.

Наконец он двинулся вниз. Спуск был каким-то совершенно нереальным. Казалось, ему не будет конца.

Он вполз в палатку и втащил за собой костер. Пчелиным роем сонно жужжала в его мозгу усталость. Он исступленно мечтал отделаться от дерева. Пропади она пропадом, эта традиция, подумал он. Он только срежет ветви, а потом пусть его место займет Сухр.

Но он знал, что бесстыдно лжет самому себе; что никогда не допустит, чтобы Сухр коснулся лучом резака хоть одной ветки. Это дерево должен срубить он сам.

Вскоре Стронг заснул с мыслью о последней ветви.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

И именно последняя ветвь едва его не убила.

Когда он срезал все остальные, наступил полдень, и он приостановил работу, чтобы позавтракать. Есть ему не хотелось. Его мутило от одного вида дерева — гладкого и стройного на протяжении первых двухсот восьмидесяти семи футов, искалеченного и гротескного на протяжении следующих шестисот сорока пяти. Только представляя себе, как к тем умирающим ветвям взбирается не он, а Сухр, Стронг находил в себе силы продолжать работу.

И вот наступил момент, когда нижняя ветвь стала последней и ее пятьсот футов нелепо нависли над площадью и деревней.

В том месте, где он стоял, относительно небольшая толщина ветви позволяла ему взглянуть вниз, на площадь как раз под ним. Он собрал солидную аудиторию: там были, конечно, Райт, Сухр, Блюскиз и водители транспортировщиков древесины, а на улицах, находившихся за веревочным заграждением, толпились сотни колонистов; они, задрав головы, с жадным любопытством смотрели в его сторону. Но сейчас их присутствие почему-то не вызвало в нем того волнующего вдохновения, которое он обычно испытывал, работая на глазах у зрителей. Вместо этого он вдруг поймал себя на мысли о том, что бы они стали делать, если б он нечаянно уронил отрезанную ветвь. Ее хватило бы, чтобы разрушить не менее двадцати домиков, а если бы ее удалось еще и подтолкнуть, число это возросло бы в полтора раза.