Мы вышли из бального зала и уселись в маленькой гостиной. Когда я убедился, что Кэролайн больше не сердится, я сказал:

– Кэролайн, мне нужно сказать тебе одну вещь. – Да?

– Я много думал о том, что ты мне сказала: что я странный, и что картины, которые я пишу, лишены всякого смысла, и что я живу в отрыве от реальности, – я много думал об этом и решил порвать с сюрреализмом. Я собираюсь устроиться на работу. Думаю, я смогу получить должность художника-оформителя на почте, или в метро, или еще где-нибудь. У меня будет нормальная работа и постоянный доход. Как тебе такой вариант?

– Ты это делаешь ради меня?

– Да, ради тебя.

– О, Каспар! Но ведь это смешно. Я не хочу, чтобы ты чем-то жертвовал ради меня. Я хочу только, чтобы ты был собой. Настоящим собой.

– Я хочу быть таким, каким тебе хочется меня видеть, – ответил я.

Но Кэролайн, кажется, было неинтересно. Она смотрела куда-то в сторону, словно меня вообще не было рядом. Словно все ее мысли были заняты чем-то другим – или кем-то другим. И я вдруг понял, в чем дело. И мне стало плохо. Когда я задал ей вопрос, чтобы подтвердить это внезапное прозрение, мой голос заметно дрожал, и я сам себя ненавидел за это:

– Кэролайн, у тебя есть другой?

Она кивнула и опустила голову. Ей было стыдно смотреть мне в глаза.

– Но кто? Почему? Ты должна мне рассказать. Она вздохнула. А потом:

– Клайв.

– Так, давай еще раз. Кто?

– Клайв Джеркин. Ты, может быть, его помнишь. Когда мы ходили на Трафальгарскую площадь с Шейлой Легге и всеми, он подошел ко мне и попросил объяснить, что происходит, а потом пригласил в кафе, но я отказалась. Я про него совершенно забыла, а потом, через пару недель, мы с ним встретились в поезде в метро, совершенно случайно, и поговорили о сюрреализме, и еще о моей работе, а потом оказалось, что он тоже живет в Патни, и он что-то такое обмолвился, что там совершенно нечего делать по вечерам, и я рассказала ему о нашем любительском театре. Я вышла на своей остановке, и потом даже не вспоминала про эту встречу. Но мы встретились снова. И где, ты думаешь? В нашем театре. Он тоже записался в студию. И сейчас мы играем в одном спектакле. Я играю Банти Мейнуоринг, а он – Ники Ланкастера, моего жениха. Он хороший актер. Он недавно купил машину – по-моему, дорогую машину, – и иногда он подвозит меня на работу. А один раз мы ездили в Хенлей, кататься на лодках.

– Клайв Джеркин – глупое имя.

– Правда, Каспар?

– А какой он вообще… ну, кроме того, что хороший актер?

С моей стороны это было не праздное любопытство, поскольку я был слегка не в себе и ухватился за бредовую мысль, что если она любит Клайва, мне нужно как можно больше о нем узнать, выяснить все плоть до мельчайших подробностей и стать точно таким же, как он – только лучше.

Теперь, когда Кэролайн уже могла говорить о нем, не таясь -об этом мужчине, которого она любила, – она снова нашла в себе силы посмотреть мне в глаза.

– Он очень хороший. Я думаю, он бы тебе понравился. Черта с два, сказал я про себя. Он мне понравится только

в гробу. Хороший Клайв – мертвый Клайв. Но вслух я, конечно же, этого не сказал. Я лишь спросил будничным тоном, как бы между прочим:

– А чем он занимается?

– Он посредник по каким-то продажам. Работает в каком-то агентстве, – рассеянно проговорила она. – Он хорошо зарабатывает на процентах и говорит, что к тридцати собирается стать миллионером. Хотя деньги для него – не главное. Он хороший актер, я уже говорила. И еще он замечательный музыкант. Играет на пианино и на фаготе. И еще он играет в крикет. Какое-то время даже выступал за команду графства. Его мама и сестры его обожают.

Она улыбнулась. Вот, подумал я с горечью, стоит ей только подумать о нем, и она вся словно светится счастьем.

– А еще у него поразительное отношение к женщине. Когда он с тобой говорит, ты себя чувствуешь особенной. Знаешь, женщине очень важно почувствовать, что ее ценят, что ею восхищаются.

Я сидел, обхватив голову руками. По странной иронии судьбы, мне приходилось выслушивать эти признания, одетым в костюм графа Калиостро. В этом была даже некая изысканность – изящество абсурдного бреда, – но в те минуты я вряд ли был в состоянии оценить ее по достоинству. Я уже понял, что мое положение безнадежно. Да, у меня были свои достижения в этой жизни, я бы даже сказал, выдающиеся достижения, но куда мне тягаться с успешной коммерческой деятельностью, игрой на фаготе и пианино, актерским талантом и сборной графства по крикету?! Может быть, я бы и смог проявить себя в данных аспектах – но на это уйдет много времени. Да и где мне взять любящую семью?!

Кэролайн обняла меня за плечи, желая утешить.

– Каспар, миленький, ты такой грустный. На тебя больно смотреть. Ты не расстраивайся, не надо. Послушай. Мы с Клайвом просто друзья. Между нами ничего нет. Вообще ничего. На самом деле, мне кажется, он меня даже не любит. У него столько подружек. Мы просто общаемся. Да, с ним приятно общаться. И он мне нравится, очень нравится. Вы оба мне нравитесь. Давай не будем портить такой замечательный вечер. Пойдем танцевать, я уже отдохнула.

Но теперь каждый танец оборачивался кошмаром. Я держал Кэролайн в объятиях, но ее глаза были закрыты почти все время, и мне казалось, что она представляет себе, будто танцует с Клайвом. Вокруг бушевал праздничный карнавал, всем было весело и радостно, и только меня одного мутило от тоски. Мутило – в буквальном смысле. Каждый раз, когда я думал о Клайве, о том, как он прикасается к ней, кислая тошнота подступала к горлу, я и боялся, что мне придется бросить Кэролайн прямо посреди танца и бежать сломя голову в уборную, чтобы меня не стошнило прилюдно. Но все обошлось. Тем временем дело близилось к полуночи. В зал вкатили огромные часы с боем, с потолка посыпались воздушные шары, толпа затянула «Auld Lang Syne»*.

Значительно позже, уже после того, как по залу прошествовал Король-Солнце со своей свитой, и были разыграны небольшие спектакли, представлявшие венецианскую «Свадьбу с морем» и суд, на котором главенствовал судья Джефрис, мы с Кэролайн снова уселись в гостиной. Кэролайн говорила о том, что она пока не собирается замуж – за кого бы то ни было. Она сказала, что высоко ценит мою любовь, но пусть эта любовь остается платонической. Я спросил, что такое в ее понимании платоническая любовь, но она не ответила. А я продолжал лихорадочно шарить рукой по ее корсажу и повторять, как в бреду:

– Кэролайн, Кэролайн, Кэролайн, Кэролайн… И вдруг она оттолкнула меня и закричала:

– Глаза! Каспар, что у тебя с глазами?! Не смотри на меня так, не надо!

Она закрыла глаза руками и разрыдалась. Ее всю трясло. Похоже, это была истерика. Управляющий Клубом искусств, который как раз проходил мимо двери, заглянул в комнату и спросил, все ли у нас хорошо. (Он, похоже, решил, что я пытался ее изнасиловать.) Но Кэролайн лишь махнула рукой, чтобы он нас оставил, а потом попросила меня проводить ее до такси. Я опустил глаза и послушно повел ее к выходу. Так закончился этот вечер, на который я возлагал столько надежд.

Я промучился всю зиму и всю весну, но для меня это страдание было (и по сей день остается) величайшим сокровищем, потому что мне было позволено, по крайней мере, видеться с Кэролайн – на определенных условиях. Мы встречались только в общественных местах – в кафе, кинотеатрах и ресторанах -и она каждый раз говорила, чтобы я обязательно приходил в темных очках. Я себя чувствовал по-дурацки, но Кэролайн повторяла, что мой пристальный взгляд действует ей на нервы, и ей лучше не видеть моих глаз. Часто случалось, что она могла уделить мне совсем мало времени, и большую часть этого малого времени мне приходилось выслушивать ее рассказы про Клайва, какой он весь из себя замечательный, и как он трепетно к ней относится, хотя, на самом деле, ее не любит, в смысле, по-настоящему, и что я – единственный человек, с которым она может поговорить о Клайве, и все в том же духе. Премьера «Вихря» прошла, но Кэролайн запретила мне приходить на спектакли – наверное, боялась, что я сделаю какую-нибудь глупость или обижу ее драгоценного Клайва.