«Под Москвой на огромных участках земли возводятся роскошные правительственные дачи со штатом охраны. На них трудятся садовники, повара, горничные, специальные врачи, медсестры — всего до полусотни человек прислуги — и всё это за счет государства. Персональные спецпоезда, персональные самолёты, персональные яхты, множество автомобилей, обслуживающих руководителей и членов их семей. Они практически бесплатно получают все продукты питания и все предметы потребления. Для обеспечения такого уровня жизни в Америке нужно быть мультимиллионером». /Свидетель — коминтерновец Е. Варга./

«Когда отца после смерти Сталина отстранили от власти, мы должны были тотчас освободить квартиру и госдачу и с изумлением обнаружили, что у нас нет даже своей мебели — всё оказалось государственное». /Свидетель дочь Кагановича/

Свидетель Леон Фейхтвангер:

«Он взволновался, когда мы заговорили о процессе троцкистов. Рассказал подробно об обвинении, предъявленном Пятакову и Радеку, материал которого в то время был ещё неизвестен. Он говорил о панике, в которую приводит фашистская опасность людей, не умеющих смотреть вперёд… Сталин немного посмеялся над теми, кто, прежде чем согласиться поверить в заговор, требует предъявления большого количества письменных документов; опытные заговорщики, заметил он, редко имеют привычку держать свои документы в открытом виде. Потом он заговорил о Радеке, — писателе, наиболее популярной личности среди участников второго троцкистского процесса, говорил он с горечью и взволнованно; рассказывал о своём дружеском отношении к этому человеку.

«Вы, евреи, — обратился он ко мне, — создали бессмертную легенду, легенду об Иуде». Как странно мне было слышать от этого обычно такого спокойного, логически мыслящего человека эти простые патетические слова. Он рассказал о длинном письме, которое написал ему Радек и в котором тот заверял в своей невиновности, приводя множество ложных доводов; однако на другой день под давлением свидетельских показаний и улик Радек сознался».

И чем больше удаётся раскопать чёрную бездну, тем глубже она в тебе.

А жизнь будет бить ключом. После университета — неожиданная победа на творческом конкурсе и два года учёбы на Высших Сценарных Курсах. Начало шестидесятых, занятия в Доме Кино, по нескольку просмотров в день — шедевры мирового и отечественного кинематографа, лекции Ромма, Шкловского и Ландау, напротив — дом Литераторов, прекрасная кухня, в обоих домах — семь коньячных точек, творческие семинары в Болшево и Репине, молодая, подающая надежды литературная и киноэлита со всего Союза, впоследствии не только мастера слова и экрана, но и сливки будущей «перестройки» — демократические, националистические, умеренно-косметические.

Но тогда никакие такие перестройки и не грезились, будет просто оттепель, хоть уже и подмораживало, но не очень, светская советская жизнь будет бурлить, и золушка Яна, продолжая принимать окраску элитарной окружающей среды, обрастёт новыми сведениями, именами, манерами и вкусом.

Первоначальный восторженный шок от «настоящего» серьёзного кино быстро пройдёт. Чем более будет лента «настоящей и серьёзной», тем острей проявится ощущение некоей подмены, обмана, вызывающего ещё более сильную жажду, бередящего неосознанную тоску, от которой она будет убегать на чердак Дома Кино, где такие же, как она, объевшиеся киноклассикой слушатели курсов будут в азарте играть на, по тем временам, шикарную стипендию в покерные кости — настоящая эпидемия, чума, занесённая молодыми дарованиями с Кавказа в элитарные стены Дома Кино. Будет она убегать и от психов-убийц, от крови, секса, так и не став ни профессионалом, ни киногурманом, разделяя здоровые вкусы ребят с юга, предпочитающих вестерн, комедию и грохот игральных костей в стаканчике под ладонью.

Однажды их застанет за этим постыдным занятием Михаил Борисович, директор курсов и бывший разведчик: «Боже мой, а я-то хлопочу, выписываю, изыскиваю средства… Такие фильмы… Днём с огнем… Ну ладно они. Но ты, Яна!» Он будет действительно смертельно обижен, и тогда Яна спасёт всех. Подойдя к нему, дрожащему от негодования, и поцеловав в холодную старческую щёку:

— Мы больше не будем, Михаил Борисович.

И с изумлением поймёт, что этот элегантный, даже, пожалуй, рафинированный седой джентльмен, прошедший Бог знает какие воды, огни и трубы — ребёнок. Она смотрела, как он оттаивает, успокаивается, и видела лишь трогательного ребёнка, и готова была заплакать от стыда.

— Чтобы в зал… сейчас же, — пробормочет он, исчезая в прямоугольнике чердачной двери. Как табун прогрохочут вниз по лестнице южане, а Яна, осторожно ковыляя следом на ненавистных «шпильках» /в Доме Кино приходилось следовать моде/, будет силиться понять, почему аналогия с «беззащитным ребёнком» так её растрогала. Её Филипп — самый что ни на есть ребёнок, но никогда она, мать, не чувствовала в нём этой трогательное обезоруживающей беззащитности. Это был маленький всесильный деспот, всегда знающий, чего хочет, хитрый интриган, умело стравливающий мать с бабушкой, которая после внезапной кончины Градова-старшего и уже не в силах взнуздать Градова-среднего, возьмётся за Градова-младшего. Впрочем, неизвестно было, кто за кого возьмётся.

Всё же её батисфера будет иногда давать трещину. Нежданно-негаданный поворот ключа неведомой рукой, и во внезапной тишине останавливается рулетка, сердце ноет сладко и тревожно, и глаза на мокром месте, у неё, такой непробиваемой на слезы. Равнодушная к улыбке Джоконды, она обольёт слезами улыбку Кабирии, «Колокол» в «Андрее Рублёве» и финал одного из самых беспросветных документальных фильмов «Собачий мир». Обнаружит с удивлением, что как и эти дикари из «Собачьего мира», строящие макеты самолётов в надежде, что пролетающие в небе стальные птицы спустятся к ним, она, как мама и Кабирия, продолжает ждать чуда и глубоко уверена какими-то тайниками души, что оно случится непременно. Она не знала, что это будет за чудо, оно просто манило белым воздушным змеем, белым письмом от отца, белой печатью, как в том детском сне. Полёт в золотисто-голубой свет. В остановившееся время.

Странно, но она ещё будет знать этим сокровенным знанием, что самые важные дела, ежедневные и перспективные, вовсе не так важны, а важно именно это ожидание, которое и есть сама Яна, а вовсе не то, что Яна говорит и делает. И коли она понимает, что всё плохо, значит всё хорошо, надо только…

Вот на этом «надо только» след в чудо обрывался, щели батисферы затягивались тиной и ракушками, время текло в какой-то мелкой мельтешне, в благополучно-суетном разнообразном однообразии… От серии к серии, от худсовета к худсовету, от ритуальных просмотров к вечеринкам и престижным спектаклям, и ни от чего невозможно отказаться.

Эти бесконечные «надо»… Надо отправлять Филиппа со свекровью в Евпаторию, надо устраивать его в спецшколу, нужна путёвка в дом творчества, то с Денисом, то ей одной, нужно лекарство, нужно оформить больничный, и ещё какие-то магазины, мастерские, ателье, прачечные, запчасти, тысячи крупных, средних и мелких «надо». Взрослел Филипп, старела свекровь, да и они с Денисом не становились моложе. То разгоралась, то затухала тайная меж ними война самолюбий, снова и снова побеждённая победительница Иоанна плелась, как на плаху, к письменному столу, обрастая годами, делами и сериями, и их герой, Павка Кольчугин, он же Антон Кравченко, супермен, идол молодёжи, особенно девчонок, будет одну за другой хоронить своих трагически погибших невест, ибо женатый символ — пошлость, нонсенс. Он должен принадлежать всем, не принадлежа никому.

Чем страшней и глубже будет зарываться Иоанна в недра криминального подполья, тем чаще её будут журить братья по перу, что хватит пахать в неграх у Градова, всех денег всё равно не заработаешь, пора браться за настоящую литературу и писать нетленки — ведь у неё талант!

Про этот свой талант она будет слышать всю жизнь. Таинственный источник из глубин её «Я», прежде бьющий весело, неудержимо, щедро, потом пересохший, потом превратившийся во мрачный тёмный омут, глубины которого и пугали и манили. Иногда она казалась себе самой переполненной до краёв этой зловещей, властно рвущейся в бытие тьмою, она в страхе кидалась от письменного стола в водоворот светско-советской жизни. Тьма, казалось, пересыхала, но плотина из суеты была недолговечной, горькое ядовитое зелье снова поднималось до краёв, выплёскивалось через край. Источник безводный, источник отравленный, не утоляющий жажду — какая разница? Вода непригодна для питья, вот и всё, — единственное, что она твердо знала. Вот чем был теперь её талант. Она знала, что не должна писать каким-то тем же таинственным глубинным ведением, и только Денис мог её принудить снова и снова нарушать табу. Да, она была у него «негром» и не претендовала ни на что большее. Она ненавидела этот свой проклятый талант, без которого, возможно, смогла бы жить, как все — семьёй, детьми, просмотрами, вечеринками, трёпом, Пицундами, загранками, вместо того чтобы чувствовать себя то мертво пересохшей, то изнасилованной, то переполненной ядом.