Миллионы людей могут не думать о будущем, они не нуждаются в этом, но обязательно найдутся тысячи, которые не могут о нем не думать. "А интересно, черт возьми, кто будет после нас людьми, что станется потом? Какие платья будут шить? Кому в ладоши будут бить?.. И так далее. Интересно. Это просто интересно. Ведь Маркс и Энгельс допустили только одну теоретическую ошибку. Они вообразили, что достигнуть общества справедливости можно только одним путем: уничтожив частную собственность. Они считали, что главная причина всем бедам человечества — это частная собственность. Это был вывод, если угодно, чисто теоретический. А потом пришли практики. И из этой теории учинили такое, что коммунистическое общество теперь в глазах среднего человека нисколько не привлекательнее городской бойни. Практики ничего не сделали для того, чтобы приблизиться к идеальному миру. Теперь выясняется, что частная собственность не мешает установлению справедливого общества. Но каким должно быть это общество? Тридцать лет назад мы совершенно точно знали, что все то, что происходит у нас, хорошо, а то, что происходит у них — это плохо. У нас есть светлое будущее, у них нет никакого будущего. Они будут вынуждены вслед за нами, как будто их за уши тянут, идти в коммунизм. Пятнадцать лет назад совершенно ясно было нам, что ни у нас нет будущего, ни у них нет будущего. Впереди тупик, мрак, гибель, перенаселение, голод, ядерные войны. Сегодня мы с интересом видим, что у них есть-таки будущее, у них там, за кордоном. У них есть будущее. Они сыты, одеты, у них высокоразвитая интеллигенция, у них есть какие-то идеи, какие-то идеалы, они к чему-то стремятся. Не совсем понятно, какое это будущее. Это другой вопрос, но у них будущее есть. А у нас будущее — только они. Вот ведь что ужасно, если угодно, в каком-то смысле даже унизительно. "Мы в очереди первыми стояли а те, кто после нас, уже едят". (Аплодисменты). И на самом деле вопрос, который был задан раньше, это вопрос вопросов. Я ломаю над этим голову уже наверное года два или три. Как сейчас представлять себе будущее? Есть ли у нас какое-то будущее, кроме розовой толстой задницы Швейцарии, которая загородила нам все горизонты, этакий мир колбасы и выпивки. Да ведь не может быть колбаса и выписка целью общества. Не может быть целью то, что уже существует на земле. А что же тогда? Куда ж нам плыть? Это вопрос.

Вопрос: Два года назад вы сказали о некой главной тайне "Града" в повести "Град обреченный". Не томите, откройте секрет.

Б. С.: Вы позвольте мне все-таки не открывать этого секрета просто потому, что эта тайна не играет такой уж существенной роди для происходящего. Это некий элемент, некое свойство Города, которое очень полезно знать тем людям, которые там живут. Вот Изя Кацман это свойство Города знает, Фридрих Гейгер выпытал это свойство у Изи и тоже знает, а Андреи Воронин не знает. Это образует некую существенную разницу в их поведении. Что это за тайна догадайтесь сами, тем более, что догадаться на самом деле в общем-то не трудно.

Вопрос: Многие писатели создают свои собственные издательские организации. Во всех случаях их продукция — это "сам себя издат". Считаете ли вы это выходом для авторов, желающих печататься?

Б. С.: — Ну, вы знаете, для авторов, желающих печататься, это, наверное, выход. Выход ли это для читателей, желающих читать? Это другой вопрос. Я так все-таки считаю, что любители и натоки [знатоки — YZ] должны, сколачивать некие корпорации, занимающиеся издательской деятельностью. Это единственный самый правильный выход из этого положения.

Вопрос: Вы высказали мысль, что наш строй напоминает именно феодализм. Не кажется ли вам, что мы не доросли и до феодализма, а находимся на уровне развития китайской империи эпохи Мин?

Б. С.: Здесь присутствует крупнейший знаток древнего Китая Вячеслав Рыбаков, может быть, он ответит на этот вопрос. Слава, не кажется ли вам, что мы находимся на уровне развития китайской империи эпохи Мин? Хорошо, потом. Да, так на счет феодализма. Вы знаете, эту идею не нужно понимать буквально. Я же ведь имею в виду не то, что в нашей стране имеют место феодальные отношения собственности. Нет. Я имел в виду, когда писал статью, что психология наша находится на уровне феодализма. Зрелого феодализма. Наша психология — это психология холопа, который не имеет никакой инициативы, а выполняет те приказы, которые дает ему барин. Мы отдали нашу свободу власть имущим в обмен на что? Нам обеспечивают относительный достаток и определенную социальную защищенность. Это соотношение психологически очень характерно именно для феодализма: каждый крепостной понимал, что барин может быть жестоким, несправедливым, он тебя выпорет на конюшне, он у тебя отберет все, что ты сделал, но если, скажем, вдруг не дай бог недород, этот же барин тебя накормит. Не будь барина, ты помрешь с голоду. Как это происходит в раннем капитализме: выбросили человека с фабрики, и он предоставлен самому себе, и он умирает в этом мире от голода, ничего здесь сделать нельзя. У нас психология крепостного холопа. Пока мы ее не преодолеем, мы далеко не уйдем. И задача состоит в том, чтобы эту психологию преодолеть по возможности быстро, хотя боюсь, что меньше, чем поколение на это не уйдет.

Вопрос: Почему вы пишите и писали именно фантастику? Это единственный для вас способ литературного самовыражения или как?

Б. С.: Я на этот вопрос так много раз отвечал что увольте меня, пожалуйста.

Вопрос: Вы, Борис Натанович, упомянули о видео. Какие из просмотренных вами фильмов вы бы выделили из общего ряда? Какое из жанровых течений мировой кинофантастики вас привлекает больше других? Случается ли смотреть классику?

Б. С.: Вы знаете, у меня видеообразование очень самопальное. Это все случайно. Попадаются какие-то вещи, я их смотрю. Это все очень несистематически. У меня нет рядом знатока, который руководил бы моим образовательным процессом, поэтому представления у меня достаточно хаотичны. Ну, у меня, разумеется, есть свои пристрастия. Скажем, если говорить о фантастике, то среди любимых моих фильмов, например, такой как "Bladerunners", который переводится, как "Бегущие по лезвию бритвы" мне кажется, что этот фильм сделан на чрезвычайно высоком уровне достоверности и производит очень сильное впечатление, если не считать несколько таких эмоциональных провалов, которые вообще характерны для американской кинофантастики, видеофантастики и видеофильмов вообще. Когда они начинают нагнетать ужасы, ужасы, ужасы, когда кажется, что дальше ужас нагнетать некуда, они все-таки подавят еще немножко ужаса, и вот в этот момент они все испортят. Вот такой сценой, я считаю, была в "Человеке, бегущем по лезвию бритвы" сцена, где они там на крыше, робот держит его над пропастью. Это совершенно лишняя, ненужная сцена. Что касается классики, не совсем понимаю, что автор имеет в виду здесь, он если говорить о реалистических фильмах, то там у них есть прекрасные фильмы. "Соломенные псы", например, или правильнее сказать "Подонки", более правильный перевод. Это очень сильная картина. "Договор", например, очень сильная картина. Нет, там у них есть много хороших фильмов, я даже просто сейчас не возьмусь выделить. А ведь я еще многих не видел, там есть "Механический апельсин", это вообще, говорят, замечательная картина.

Вопрос: Доводилось ли вам видеть, как жгут книги? Об этом говорили неоднократно, вы говорили об этом в своих книгах. Что вы чувствовали, когда это происходило на ваших глазах?

Б. С: Вот лично мне это видеть не довелось. Но та сцена, которая описана в "Хромой судьбе", когда сжигали библиотеку корейского то ли императора, то ли приближенного какого-то дворцового, гигантскую библиотеку в расположении воинской части в городе Канск, вот эта сцена взята из реальной жизни. Это видел Аркадий Натанович своими глазами. Что он при этом испытывал, сказать трудно, но поскольку это был приказ по Министерству обороны, то этот приказ выполнялся, и все-таки мне кажется чрезвычайно замечательным, что по ночам офицеры, даже солдаты подкрадывались ночью к этим гигантским штабелям, выхватывали оттуда что-то и уносили под мышками. Это школа, в которой готовились военные переводчики, и там балы масса людей, которая знала японский, китайский языки, и они все таки какую-то часть книг сберегли и тот факт, что такие люди даже среди военных в то время находились, мне кажется гораздо более важным и интересным, чем тот факт, что книги вообще сжигались. Я сам этого не видел, но много раз слышал от библиотекарей знакомых, которые рассказывали: "Вот вчера опять пришла разнарядка, надо сжечь того-то, того-то и того-то". Что можно об этом сказать? Сколько мы уничтожили литературы за эти семьдесят лет, это ни в сказке сказать, ни пером описать.