Дозволено цензурою. Москва, 2 марта 1902 г.

Часть первая

Глава I

В царствовании Алексея Михайловича в 1676 году, в один осенний, ненастный вечер улицы Москвы были пусты; с одной стороны потому что люди того времени ложились спать рано, а вставали с рассветом; с другой стороны холодная, ненастная погода и грязь на улицах по колено не располагали к ночным прогулкам.

В исходе девятого часа вечера в одной из улиц, близких к Кремлю, показался высокий в черной одежде человек, довольно скоро шагавший, держась поближе к домам, в коих, сквозь щели ставней кое-где мелькали огоньки; рядом с ним бежал мальчик лет четырех, держась посинелою от холода ручонкою за его одежду. Несмотря на непроглядную темноту в позднем путешественник можно было узнать монаха.

Ночные путешественники приближались к Боровицким воротам, когда мальчик слезливым, дрожащим голосом сказал:

— Дядечка, я озяб.

— Согреешься, — глухо и угрюмо отвечал монах, продолжая свой путь настолько скорыми шагами, что мальчик едва мог следовать за ним бегом.

— Я устал, дядечка — проговорил снова мальчик задыхающимся голосом.

— Отдохнешь, — сурово отвечал монах.

— Я промок, дядечка.

— Высохнешь, Бог вымочил, а люди высушат, — с оттенком раздражительности в голосе проговорил монах.

Войдя в Боровицкие ворота, ночные путешественники остановились у одного дома, ворота коего были заперты. Заметив небольшое углубление в стене дома, монах поставил мальчика и, сунув ему за пазуху небольшой сверток бумаги сказал:

— Ты, Гриша, постой здесь и отдай этот сверток тому, кто сейчас сюда придет.

— А ты, дядечка, уйдешь? — робко спросил Гриша, готовый заплакать.

— Да, уйду а ты подожди здесь. Молись

Богу помни меня, мы с тобою еще увидимся. Господь да будем к тебе милосерд!

Сказав это, монах схватил обеими руками голову Гриши и с жаром поцеловал ее. Не привыкший к таким ласкам Гриша с изумлением и непонятною тоскою смотрел на монаха, схватил безотчетно его руку, поцеловал и горько заплакал, сам не зная почему. Монах скрылся в ночной темноте, а Гриша продолжал реветь, простирая свои окоченелые ручонки вслед монаху, не осмеливаясь последовать за ним. Видя бесполезность своих слез, он присел на корточки, прислонившись к стене и благодаря затишью от ветра и дождя, вскоре уснул.

Спустя полчаса к воротам подъехали два всадника, из коих один, видимо слуга, соскочил с лошадей и сталь стучать в ворота. На этот стук прежде всего отозвалась лаем цепная собака за воротами и вскоре подошел привратник и стал их отпирать. Ворота были отперты и подворотни сняты. Давая дорогу своему господину, слуга. сделал два шага в сторону и наступил на ногу спавшему Грише, который взвизгнул, не столько от боли, сколько от испуга. Слуга в свою очередь, в испуге отскочил.

— Что там у тебя, Фомка? — спросил господин, осадив свою лошадь, готовую войти в ворота.

— Бог весть что такое, то ли зверь, то ли человек или сам домовой, — отвечал Фомка, набожно крестясь.

— Мне почудился голос ребенка, — сказал господин и прибавил, слезая с коня — эй, Степка, свети сюда фонарем!

— Степка, крестясь и, дрожа всем телом, робко двигался вперед, а Гриша стад кричать, призывая, как бы на помощь, себе дядечку.

Господин, взяв из рук Степки фонарь, смело подошел к Грише и спросил:

— Что ты тут делаешь, мальчуган?

— Виновата, не буду, вопил Гриша.

— В чем виноват? Чего не будешь! — спросил господин, наклоняясь поближе к Грише.

— Не бей меня, дядечка! — лепетал Гриша, плаксивым голосом.

— Откуда ты и зачем здесь?

— Не знаю, дядечка.

— Не плачь мальчуган, — сказал господень и, обратись к Фомке, проговорил:

— Веди его, Фомка в горницу.

С этими словами господни, который быль ни кто иной, как князь Хованский, командир одного из Стрелецких полков, войдя во двор, повернул налево, взошел на крыльцо и, толкнув дверь, вошел сначала в сени, а потом в просторную комнату, освещенную двумя сальными свечами. Фомка следовал, за ним, ведя Гришу за руку, который шел без сопротивления.

При помощи Фомки, Хованский разделся и, накинув на себя тулуп, в виде халата, сел на скамью и, обратясь к Грише, который во время переодеванья Хованского, робко осматривал комнату, сказал ласковым тоном:

— Ну, теперь, мальчуган, подойди ко мне и говори смелее — кто ты будешь?

Гриша молчал и продолжал делать свой осмотр комнаты, но уже без признаков робости. Хованский, взяв мальчика за ручонку, привлек к себе и повторил свой вопрос.

— Не знаю, — отвечал Гриша.

— Как тебя зовут?

— Гришей.

— Кто твой отец?

— Что такое отец? — спросил в недоумении Гриша.

— Коли ты не знаешь, что такое отец, так мне трудно тебе растолковать. А мать у тебя есть? — продолжал Хованский.

— Что такое мать? — с возрастающим недоумением спросил Гриша.

— Ты не знаешь ни отца, ни матери, откуда же ты пришел?

— С улицы, — ответил Гриша.

— Кто тебя привел к этому дому?

— Дядечка.

— Зачем привел?

— Не знаю.

— Кто твой дядечка?

— Не знаю.

— Как его зовут?

— Дядечка.

— Ты его зовешь дядечка, а другие как его звали?

— Не знаю.

— Какой ты, Гриша, бестолковый.

В эту минуту Хованский заметил из-за пазухи мальчика торчащий сверток и спросил Гришу:

— Что это у тебя за бумага?

— Не знаю. Дядечка велел отдать ее тебе.

— Мне? так ты меня знаешь?..

— Нет, не знаю.

Хованский сурово взглянул на Гришу и взявши сверток, развернул его и стал читать с трудом разбирая намокшую бумагу, на которой расплылись чернила. Прочитав бумагу, он угрюмо взглянул на мальчугана, опустил левую свою руку со свертком, а правою облокотясь на стол, подпер голову ладонью и некоторое время размышляя молчал, а потом, говоря сам с собою произнес:

— От Досифея… Странно… Кто бы это мог быть?.. Не понимаю… Но все равно, для этого мальчика я должен все сделать, — закончил Хованский и, обратись к Грише, сказал:

— Ну, Гриша! Из этой бумаги я узнал не больше, как от тебя самого. Дело в том, что ты должен остаться жить у меня. Рад ты, что у меня будешь жить?

— А как же, дядечка, я хочу с ним жить? — возразил Гриша, вместо прямого ответа на вопрос Хованского.

— Ты хочешь с ним жить, да он та не хочет. Любопытно было бы знать, кто это столь добрый дядюшка, который подкидывает своих племянников к чужим людям. Коли ты, мальчуган, не знаешь кто твой дядечка, так раз скажи мне по крайней мере, как он был одет?

Гриша, насколько умел, описал Хованскому одежду человека, который привел его к дому князя

— Так это монах Досифей и посылает его ко мне, тогда как у него хранится… — воскликнул в удивлении князь и вслед затем погрузился в раздумье, которое было прервано приходом его супруги, высокой, стройной, красивой молодой женщины.

Княгиня была одета в сарафан малинового цвета, обложенный золотым галуном и мерлушкою. На белой, как мрамор шее ее, надето было жемчужное ожерелье, а на голове парчовый повойник. Войдя, княгиня низко поклонилась мужу, по обычаю того времени и, с покорностью в голосе, сказала:

— Ты звал меня, князь, что прикажешь? Хованский поднял голову и, с некоторым смущением, приветливо сказал:

— Здравствуй, княгиня! Сегодня Бог благословил нас находкою. С этою грамоткою от преосвященного Досифея прислан к нам вот этот мальчуган. Прочитай, душенька, ты ведь у меня грамотейка.

Княгиня, взяв из рук мужа бумагу, приблизилась к свече и прочитала вслух следующее: