- Ну там пятнадцать-шестнадцать. Точно не помню. Сейчас ему было бы уже... допустим, тридцать два.

Карл аж взмок. Он ненавидел считать. Просто, безо всяких там литот, ненавидел. Да ещё при таком, бьющем в рожу, встречном ветре из Леты.

- Ты с ним, наверное, дружили, - Рита по своему обыкновению рассеяно слажала в области "ты" и "Вы". Простительно. Может, не на словах, а на деле, в этой области профанируют просто все.

- Нет, мы не дружили. Я был старше на три года, а в том возрасте это, знаешь, очень чувствуется.

- Чувствуется, - откликнулась Рита. - Представляешь, когда я родилась, ты уже умел читать. Так значит тебе его жалко?

- Мне? Мне - очень. А тебе?

- Мне тоже. Хотя я не знаю даже как его звали.

"Интересный вид жалости, жалость номенклатора", - буркнул в Карле практикующий святоша. Правда, он и сам не смог пожалеть безвестного глухонемого, мычавшего что-то важное вослед его лошади и судорожно хватавшего воздух ртом, когда кто-то из Карловой солдатни стрельнул в него потехи ради из арбалета. Не смог, поскольку, как оправдывал себя вечером того же дня, даже не знал, как его зовут.

- Его звали Мартин.

- А я, правдиво говоря, думала, что его звали Луи.

- А, Луи... Нет, Луи-то как раз был другом. Кстати, на этом самом месте я прочел ему смертный приговор, - сардонически прищурившись, Карл указал на едва заметный бугорок, этакую кротовину - раньше там была яма, вкруг которой справляли свой неопознанный Жануарием инфернальный культ двое каких-то недоделанных. Карл повесил их на следующий день после казни Луи. Наверное, чтобы на их фоне грехи Луи было легче подвести под амнистию.

- А Луи был другом этому Мартину?

Неожиданно.

- Пожалуй, нет.

Вначале Карл хотел поделиться с Маргаритой кое-какими черствыми сластями из своего запаса. Затем - уже не хотел, но и не желал показаться трусом. Затем он уже хотел как-нибудь втихаря свернуть свою скатерть-самобранку, или самозванку, как посмотреть. И поболтать... ну о чём? о чём, о чём! - о красотах родного края, например. Но о красотах почему-то не складывалось.

- Когда-то тут был несчастный случай и Мартин как бы погиб. Я так, по крайней мере, думал. Но вот Луи, тот, которого ты только что вспомнила, он клялся, что видел его живым в позапрошлом году. Говорил, будто теперь он живет в замке Орв под Азенкуром.

- Постой, он живет... это Луи живет?

- Нет, под Азенкуром живет Мартин. В том-то и дело, что я был в церкви, когда отпевали, я лично заказывал панихиду и как сейчас помню восковую кожу, желтые губы, сладкую тошнотворность воздуха. Помню, говорили что-то "о иже во аде горящих". И его чистые льняные волосы солярным веером по подушке я тоже помню.

- А что волосы? Не замечаю, чтобы с ними что-то делалось из-за смерти.

- Если бы Луи просто так говорил, что видел живого Мартина, я бы ему сказал: "Попустись, дружок". То есть сказал бы: "Луи, тебе померещилось". Мало ли похожих людей на свете! ("Вообще-то мало", - вставил внутренний комментатор Карла). Но он не просто сказал, он принес прядь его волос.

- Покажешь? - оживилась Маргарита, словно речь шла о заводном соловье или о мичуринском тюльпане с шипами как у розы.

- Покажу. Пойми, Рита, он принес мне его волосы. Я видел их в прошлом году. Ты понимаешь меня?

- Ну да, что такого? Ну, значит, Мартин остался живой. И нам следует навестить его в замке Орв под Азенкуром. Кстати, он француз или что?

- Нет, он немец, из Меца, - натужно сказал Карл, надеясь, что по контрасту с его серьезностью Маргарита поймет какую околесицу она несет. - А для тебя есть разница?

- Нету, ты прав, какая разница, - часто закивала Маргарита. - Я думаю, что если ты за ним скучаешь, так нам обязательно нужно отнести ему визит. В следующем году, когда ребенок можно будет обставить с мамками.

- Ну да, конечно, отчего бы и не навестить, - деревянным голосом сказал Карл и указал Маргарите на разодранный, явно не раз перезимовавший и начисто вылинявший женский башмак, насаженный довольно высоко на дубовый сук. - Посмотри-ка, Ритуля, Красная Шапочка, убегая от волка, так долго отсиживалась между ветвей, что даже забыла там свой тапочек...

- Тебе показалось, милый - то не тапочек. То просто вырост. Ну как это... нарост на корке. На коре. А она что, тоже твоя знакомая?

- Кто?

- Да эта, как ты сказал, Chaperon Rouge? - Маргарита обернулась к Карлу, но его рядом не было.

Он стоял возле ствола исполинского дуба, задрав голову вверх.

Там среди голых ветвей, значительно выше фактурного наплыва на коре, несколько выше обрывка истлевшей веревки, подпоясывающей развилку с трухлявым деревянным помостом, чуть выше помоста с провалившимися досками, Карл заметил ржавую решетку, нет, даже не решетку, а клетку, а в клетке... а в клетке... подчистую выскобленный ненастьем скелет птицы. Голубь, аллегория души Роланда, тот самый, который должен был взмыть, символизируя вечную жизнь, намечая трансцендентную вертикаль, умиляя христиан и просветляя оглашенных. О, это голубь-мученик, мы все о нем позабыли - и Мартин, и Сен-Поль, и я, и я, и даже не голубь сам, но одни лишь его неживописные мощи.

Когда Карл спрашивал у Маргариты когда, когда родится мне сын, та лишь пожимала плечами, делая это со всей величественностью, отпущенной беременной. Вероятно, она догадывалась когда, но в отношении пола будущего отпрыска у неё, как видно, имелись серьезные опасения. Карл понимал только мальчика - девочка была бы нелепа. "Какая, к чёртовой матери, девочка", - передразнивал себя Карл, когда долетевшее тем или иным путем до его слуха женское имя готово было разом примкнуть к рядам ополченцев, проскочив под шумок первичное рекрутское испытание. Девочка никак не подлежала этой мобилизации. Не бывать Франсуазам, Кристинам, тем паче Изабеллам. Карл склонен был думать о себе как об отъявленном сексисте и ни в какой мере не желал мириться с тем, что его дитя, его наследника, его всё вдруг обрюхатит какой-нибудь похотливый француз или, чего доброго, немец. Отсюда, следственно, Рита будет so kind to родить мне something male.[9] Так думал он по меньшей мере четыре месяца.

Чтобы выбрать что-то из чего-то, необходимо либо одно мгновение, либо не хватит года. Спустя четыре месяца Карл понял, что попал в ловушку, и ему не хватит всей жизни, чтобы как следует назвать своего наследника. Придется идти искать первого встречного или дервиша, а тот назовет его Жювелем или Луи и тогда придется идти искать второго встречного, потому что он не идиот так называть своего сына. Трудно выбирать наугад при наличии, как говорит Рита, restrictions.[10] Условно про себя Карл называл его Александром. Это было "не его имя", но оно, по крайней мере, отсылало к рождению мальчика, мальчика, мальчика, а не девочки, девочки, девочки, что в первые четыре месяца для Карла значило всё, ибо своё первое прозрение по половому вопросу он обрел лишь спустя эти самые проклятые четыре месяца, когда ребенок перестал быть эфемеридой, мыслью, клубком нечистот, а стал вполне зримым, ощутимым, весомым. Маргарита больше не позволяла носить себя на руках, начала чувствовать себя неуклюжей и некрасивой, хныкать и крыситься, а Карл, хотя это было ему ой как не свойственно, принялся задевать ножки столов, ронять вилки и опрокидывать чернильницы. И вот с этих, кажется, пор Карлу стало действительно всё равно кто родится, хоть называй его мужским именем, хоть как. И всё же он по привычке продолжал называть это Александром, часто обращаясь к нему, когда никто другой не претендовал на его язык и уши, причем ключевым словом в их общении было слово "потому". "Нет, Александр, - возражал Карл, - не потому Коммин сбежал во Францию к Людовику, что Коммин глуп, а потому, что он подл от рождения, ибо таковыми и бывают многие люди сразу от самого рождения".