Как не вспомнить тут В. Белинского, утверждавшего, что «драматизм состоит не в одном разговоре» и что если даже «двое спорят о каком-нибудь предмете, тут нет не только драмы, но и драматического элемента»!

Возьмем другой рассказ, по внешним приметам, структуре, казалось бы, весьма напоминающий приведенный выше. «Космос, нервная система и шмат сала» Василия Шукшина.

«Старик Наум Евстигнеич хворал с похмелья. Лежал на печке, стонал.

Раз в месяц - с пенсии - Евстигнеич аккуратно напивался и после этого три дня лежал в лежку».

И в этом рассказе преобладает диалог. Его ведет с несознательным Евстигнеичем его квартирант-восьмиклассник Юрка. „1 «- Не надо было напиваться.,.*ж - Молодой ишо рассуждать про это».

•• «Яростно спорит Юрка с Евстигнеичем. Никак не принимает восьмиклассник «морали» старика. Не верит Евстигнеич в прогресс. Ни в радио, ни в книжки, ни в космос, ни в медицинскую науку. Так вот и полеживает Евстигнеич на печке, забытый детьми, презираемый Юркой, выпивоха - старик «себе на уме». Никак не возьмет в толк, зачем это замыслил Юрка еще восемь лет учиться - «на хирурга».

«- Иде они были, доктора-то, раньше? Не было… А вот змея укусит - бабка, бывало, пошепчет - и как рукой сымет. А вить она институтов никаких не кончала.

Укус был не смертельный. Вот и все. Иди подставь: пусть она тебя разок чикнет куда-нибудь

Пожалуйста! Я до этого укая сделаю, и пусть кусает, сколько влезет - я только улыбнусь.

Хвастунишка.

Да вот же они, во-от! - Юрка опять показал книги. - Люди на себе проверяли! А знаешь ты, что когда академик Павлов помирал, то созвал студентов и стал им диктовать, как он помирает.

Как это?

Так. «Вот, говорит, сейчас у меня холодеют ноги - записывайте». Они записывали. Потом руки отнялись. Он говорит: «Руки отнялись».

Они пишут?

Пишут».

И хоть и дальше старик упрямится и не соглашается с Юркой, все-таки после долгого молчания (Юрка учит уроки, а Евстигнеич мается на печке) спрашивает:

«- Он есть на карточке? Кто?

Тот ученый, помирал-то который

- Академик Павлов? Вот он».

И, по свидетельству автора, «старик долго и серьезно разглядывал

изображение ученого».

А потом, когда Юрка снова засел за уроки, Евстигнеич «кряхтя слез с печки, надел пимы, полушубок, взял нож и вышел в сенцы». Из сенцов принес Евстигнеич пшат сала.

«- Хлеб-то есть? - спросил он строго.

- Есть. А что?

- На, поешь с салом, а то загнесся загодя со своими академиками… пока их изучишь всех».

Если бы даже автор не помянул, что на старика рассказ Юрки «произвел сильное действие», мы бы и сами догадались об этом по его поступку.

«- А у его чо же, родных-то никого, што ли, не было? - спросил вдруг старик.

У кого? - не понял Юрка.

У того академика-то. Одни студенты стояли?

У Павлова-то? Были, наверно. Я точно не знаю. Завтра спрошу в школе.

Дети- то были, поди?

- Наверно. Завтра узнаю.

- Были, конечно. Никого если бы йе было родных - то немного надиктуешь. Одному-то плохо”

Тут и заканчивается рассказ:

Юрка не стал возражать. Можно было сказать: а студентам»! Яо ов «.не стал говорить. -Конечно, - согласился он. - Одному плохо». В чем секрет ясно ощутимой «драматургичности» рассказа Шук-ЯИЩа?

и Приведем теперь мысль В. Белинского полностью: * «Драматизм состоит не в одном разговоре, а в живом действии разговаривающих одного на другого.

Если, например, двое спорят о каком-нибудь предмете, тут нет не только драмы, но и драматического элемента; но когда спорящиеся, желая приобресть друг над другом поверхность, стараются затронуть друг в друге какие-нибудь стороны характера или задеть за слабые струны души, и когда через это в споре высказываются их характеры, а конец спора становит их в новые отношения друг к другу - это уже своего рода драма».

В том, пожалуй, и различие двух рассказов, что у Горбунова - яркие речевые характеристики, «характерность персонажей», у Шукшина - характеры героев. И притом еще «высказываются их характеры» в споре, и самое главное, этот спор «становит» Юрку и Евстигнеи-ча в «новые отношения друг к другу».

Вот каковы отличия движения характеров от движения тарантаса. И режиссер, переносящий рассказ «Космос, нервная система и шмат сала» на сценическую площадку, прежде всего должен будет стремиться к точному, последовательному, даже скрупулезному изложению именно этого движения, постепенного развития отношения героев, истории о том, как, «желая приобресть друг над другом поверхность, стараются затронуть… слабые струны души», как изменяются их интересы и отношения друг с другом, и тогда это и станет «своего рода драмой».

В инсценировке конфликт и его развитие могут стать даже более четко и точно выстроенными, более ощутимыми, нежели в книге. И от этого рассказ не только не исказится, но окажется «в выигрыше». В «выигрыше» окажутся и студенты, встретившиеся не с пьесой, а с рассказом. Те авторские пояснения, что содержатся в нем и не вмещаются

в прямую речь, заключают в себе ценные сведения о героях (их прошлое, особенности поведения, мысли), а именно такой информации, как известно, лишен текст пьесы. Весь этот «второй план» их жизни не нужно придумьшать (что предполагается при работе над пьесой), он уже задан, сформулирован автором.

Вот и выходит, что не ошибаются учебные программы, рекомендуя студентам сначала рассказ, а не пьесу.

III

Когда профессор А. А. Гончаров предложил студентам своего ре-жиссерско-актерского курса начать работу над рассказами В. Шукшина, он и не предполагал, должно быть, что работа эта впоследствии станет спектаклем, которому суждено оставить заметный след в московской театральной жизни.

В ответ на очередное задание педагога посыпались заявки студентов. Предлагали много, охотно. Рассказы Шукшина, недавно появившиеся в журналах, уже полюбились, пришлись «по душе». Сначала в ход пошли «легко поддающиеся» - много диалогов, одно место действия.

Например, «Операция Ефима Пьяных». О том, как начал тревожить завхоза Ефима старый осколок, пришедшийся в войну пониже пояса, как остерегался Ефим больниц, ибо казалось ему, что унизительная операция пагубно скажется на заработанном послевоенном авторитете.

«Хозяин бани и огорода». О том, как заявился к соседу Николаю «сухой, скуластый» Иван, а тот угостил его такой словесной «баней», упрекая за нерадивость и желание помыться за чужой счет, что, отвесив жадному владельцу огорода и бани «куркуля», немытый, но гордый Иван отправился восвояси.

«Ноль - ноль целых». Как пришел за расчетом к некоему Синельникову, «средней жирности человеку», в совхозную контору водитель второго класса Колька Скалкин, а тот прочел парню лекцию, разразился угрозами, и как не стерпел мужик тихого «бюрократства» и надувательства - облил чернилами новенький белый костюм завкадрами.

«Хмырь». Как ехал курортный автобус, и как приударял в автобусе этом за молодой «здоровячкой» некий Хмырь, и как урезонил его один «огромный мужчина».

Потом - и те, чгеи$и«ИИВее, где и мест действия побОрПЦВ в диалога - поменьше,

Они требовали более тщательной и более сложной драматургической «обработки».

Например, «Микроскоп». О том, как солгав жене, что потерял деньги, приобрел Андрей Ерин микроскоп, задумав избавить человечество от зловредных микробов. Здесь режиссеру приходилось воспроизводить течение времени, соединяя несколько эпизодов рассказа в связное драматическое целое.

«Дядя Ермолай». Рассказ о том, как требовал от ребятишек Васьки и Гришки правды бригадир, честный труженик Ермолай Емельянович, как в отчаяние пришел от их упорной и бессмысленной лжи. И тут течение времени, и тут несколько эпизодов, да и авторский голос (воспоминание) нуждается в сценической интерпретации.

«Билетик на второй сеанс». Как допившийся до чертиков завскла-дом Тимофей Худяков принял за Николая Угодника тестя своего и выложил ему заветную мечту прожить жизнь еще раз, ибо первый раз «не вышла» она, прожил ее плохо. И здесь несколько сцен, целое путешествие по жизни Тимофея.