15

Допрос с пристрастием

Следственная комиссия без промедления приступила к действию. Уже на первом допросе обвиняемые добровольно сознались во всем, что им действительно можно было поставить в вину. Они не отрицали ни того, что по разным поводам резко и нелицеприятно отзывались об императрице и ее распутной личной жизни, ни того, что они решительно осуждали бесчинства ее фаворитов и насмехались над ними. Они повинились далее в том, что нередко обсуждали между собой всеобщее недовольство и требование восстановить прежнее правительство и в качестве причины этого указывали на безучастность монархини ко всем общественным вопросам и вытекающие отсюда злоупотребления властью ее министрами и слугами. Каждый, с кем они когда-нибудь перемолвились хоть несколькими словами об этом, был тотчас же изолирован. Вскоре уже никто в Петербурге не чувствовал себя в безопасности. И все же несмотря на терроризм, применяемый этой новой инквизицией во главе с Лестоком, дело никак не продвигалось вперед, так что не останавливающийся ни перед какими средствами француз подталкивал царицу подвергнуть обвиняемых допросу с пристрастием.

Хотя Елизавета сохраняла твердость в том, чтобы сдержать данное Разумовскому слово, она тем не менее размышляла, как бы его обойти, и вдруг, обращаясь к Лестоку, сказала:

– Я нашла решение, дайте мне только его выполнить, и уж я заставлю этих мерзавок сделать признание.

На следующий день, вечером, в тюрьму, где содержался молодой Иван Лапухин, вошел офицер, приказал надеть на него кандалы и посадить в стоявшие наготове крытые сани. После недолгой поездки они вышли в подворотне совершенно незнакомого арестанту здания, и по коридору, через анфиладу комнат офицер провел его в маленький, обставленный с уютной роскошью покой, где велел ему подождать. Сначала появился пожилой слуга, который освободил его от цепей, затем из соседней комнаты вышла рослая дама, закутанная в просторную накидку из черного шелка и под такой густой вуалью, что сквозь плотную завесу сверкала только пара больших повелительных глаз, взгляд которых был устремлен на него.

– Ты до сих пор так стойко выдерживал испытания, выпавшие на твою долю, мой друг, – начала дама, опустившись на стул с высокой спинкой, – что мы можем относиться к тебе с полным доверием. Так вот знай, что я тоже принадлежу к разветвленному заговору против существующего правительства, который повсюду имеет сторонников; офицер, доставивший тебя сюда, тоже наш человек. Ты свободен, свободен благодаря нам, но мы надеемся, что свою свободу ты, примкнув к нам, посвятишь только одной цели: свергнуть эту ужасную тиранку, сидящую на российском престоле.

– Но ведь я ничего не знаю, – простодушно ответил молодой Лапухин, – и не желаю ни о чем знать. Я достаточно натерпелся страху в своей темнице. На меня в этом гибельном деле не рассчитывайте.

– Однако твоя мать, как тебе известно, замешана в заговоре, – быстро сказала дама под вуалью.

– Возможно, – ответил Лапухин, – хотя я в этом сомневаюсь.

– Разве она при всяком удобном случае не поносила царицу?

– Конечно, но это же еще не государственная измена.

– Ты полагаешь? – промолвила дама. – Стало быть, ты одобряешь, когда кем-то затрагивается честь императрицы, ты, вероятно, тоже ненавидишь ее, эту галантную и ветреную женщину.

– Я осуждаю только тот факт, что она предоставляет так много власти своим фаворитам во вред государству.

– И поэтому ты испытываешь к ней отвращение и даже, вероятно, сам считаешь ее настоящей уродиной, в противном случае ее красота, о которой вокруг столько разговоров, превозносящих ее, должна была бы обезоружить тебя.

– Я тоже считаю царицу красавицей, – произнес Лапухин.

– Желанной красавицей? – быстро спросила дама под вуалью.

– Конечно.

– Так что ты, следовательно, не отказался бы сам стать одним из ее фаворитов?

– О! Конечно не отказался бы, я был бы даже счастлив.

– Почему же ты так ни разу и не сказал ей, что она красива и что ты был бы счастлив пользоваться ее милостью? – продолжала дама.

– Мне не представился удобный случай, – ответил Лапухин.

– Ну, так скажи ей это сейчас, – воскликнула дама и с этими словами сбросила с себя накидку и вуаль.

Лапухин вскрикнул от изумления; перед ним стояла царица во всей своей обольстительной красоте, такой он ее еще никогда не видел, складки серебристо-серого шелкового платья стекали с ее бедер до самой земли, тесно прилегающий жакет из голубого шелка, щедро отороченный царским горностаевым мехом, подчеркивал совершенное великолепие ее мраморного бюста и рук. Она улыбнулась и протянула ему ладонь.

– Ну, ты выглядишь скорее испуганным, чем обрадованным, Лапухин.

– Я не знаю, что и думать, – запинаясь, пролепетал юноша в неописуемом смятении.

– Ты должен думать, что я желаю тебе добра, – ответила царица, – и что тебя ждет такое счастье, какое выпадает на долю очень немногих, но и тебе тоже следует быть благодарным своей монархине за ту благосклонность, которую она проявляет к тебе, и немедленно рассказать все, что ты знаешь о сговоре твоей матери и графини Бестужевой с маркизом фон Ботта и о чем ты до сих пор умалчивал.

– Я ничего не утаил, ваше величество, – промолвил Лапухин дрожащим голосом.

– Ты боишься, что твои признания могли бы погубить тебя? – живо откликнулась императрица. – Хорошо, я гарантирую тебе, и твоей матери тоже, полное освобождение от ответственности, но за это я требую, чтобы ты не щадил никого.

– Но ваше величество, клянусь вам, что я уже добровольно рассказал все, что мне было известно, – промолвил в ответ бедный, дрожащий как осиновый лист молодой человек.

– Ты ошибаешься, если полагаешь, что твое упрямство принесет тебе какую-то пользу, – сказала императрица, грозно хмуря красивые брови, – если я увижу, что моя доброта к тебе пропадает зря, то в моем распоряжении есть и другие средства, чтобы развязать тебе язык.

– Боже мой, да мне и в самом деле больше не в чем признаваться, – пролепетал Лапухин.

– Стало быть, тебе хочется испытать на себе строгость?

– Ваше величество, клянусь вам...

– Сознавайся! – закричала на него эта властная красивая женщина, повелительно подступая к нему вплотную.

– Я ровным счетом ни о чем не знаю...

– Ну, это мы еще увидим. – Царица отдернула портьеру и сделала знак палачу, который стоял за ней наготове со своими подручными. – Здесь вот один гусь, которому ты должен развязать язык, – жестоко пошутила она, – займись-ка им.

Подручные схватили и связали Лапухина, затем палач накинул на шею несчастного петлю и в таком виде потащил его из комнаты в расположенный рядом с нею зал судебных заседаний, где, сидя за длинным столом, его уже поджидала следственная комиссия. Царица последовала за ними.

– Итак, ваше величество позволит нам теперь допросить его под пытками? – начал Лесток.

– Нет, – ответила быстро царица, – но есть и другие средства.

– Какие, ваше величество?

– Кнут.

– Об этом мы действительно как-то не подумали, – сказал Трубецкой.

– А вот я подумала, – улыбнулась Елизавета, – его надо сечь до тех пор, пока он во всем не сознается.

– Помилосердствуйте, ваше величество, – взмолился Лапухин, бросаясь ей в ноги, – я ничего не знаю, я сознался во всем, я невиновен.

Однако царица осталась глуха к его слезам и просьбам, она сделала знак палачу приступать к допросу с пристрастием. Его подручные подняли Лапухина с полу и за вытянутые руки подвесили его к балке, обычно используемой для пыток, палач подошел к нему сзади, держа в жилистой руке кнут, и нанес ему удар по спине. Лапухин охнул.

– Старательней, батенька, старательней, – прикрикнула царица, занявшая место на стоявшем поблизости стуле.

Посыпались быстрые и немилосердные удары.

– В чем еще вы можете сознаться? – спросил обвиняемого Трубецкой.