Москва. Октябрь. Хмурый город.

Иду под дождь в одно из утр,

Рукой поддерживая ворот,

В парк-сад заброшенных скульптур.

Здесь кто-то — с самого начала,

А кто-то — содран с площадей.

Ах, где их только не стояло,

Стоящих ныне вдоль алей.

Вхожу! Мне нечего боятся!

Навстречу мне у входа в сад:

Пустой киоск с табличкой «касса

Пожалуй, первый экспонат!

Вот Лениных немая стая

Глядится в марево небес,

А здесь стоит товарищ Сталин,

И репрессированных лес…

Железный Феликс смотрит востро.

Толпой низложен, падал ниц,

А утром — капельками слёзы

Текли из бронзовых глазниц.

Теперь стоит он здесь, болезный,

И я подумал ни с того:

«И даже Феликс — не железный!»

И даже жаль чуть-чуть его.

А за забором — город целый,

Машин московских нервный рой,

Там Пётр, работы Церетели,

Как за кладбищенской стеной,

Глядит дородным истуканом

Он, видно, сильно виноват,

Раз водружён на эстакаду,

И не допущен к прочим в сад,

Где маршал Жуков при параде,

Эйнштейн с Нильс Бором на паях,

Махатма Ганди в листопаде

Красив, как ласковый монах…

Молчат застывшие фигуры

Печальный садик — вот ты весь:

Такие разные скульптуры

Зачем-то собранные здесь.

Я у одной — стою, задумчив,

И отвести не смею взгляд:

На бронзовом кресте могучем

Солдатик голенький распят…

Любимая, припомни свой восторг.

Дождь в рукавах нащупал водосток

И вытекал. И я насквозь промок.

И Ватикан

Своих святых отцов

Услал на верфи.

Мы строили

большие корабли,

То лодочки, то «брёвна собери,

И будет плот», и «среди нас, смотри —

Сам Пётр Первый».

Припомни милая… Ты не припомнишь?.. что же…

Пять лет назад я был стократ моложе.

Я был Сократ.

Погода стала мрачной

С утра. И номера для новобрачных

Все заняты, и это значит — нам

По разным разбредаться номерам.

Я вырос в пса. И от того, тем паче,

Былой восторг не сможет стать щенячьим,

Что я и сам щенком бы стать не смог.

Я невпопад припомнил свой восторг!

Ах, милая!

Ну что всё это значит?

Заболеваю вдрызг от перебранок,

Иль бросить всё? Опять найти кровать?

Нет, лучше я куплю себе рубанок

И буду доскам кудри завивать.

Я буду плотник, это лучше, выше,

Чем нервно жить в предчувствии войны,

К тому ж у них, у плотников, я слышал,

Рождаются достойные сыны.

Я за работой — и силён, и статен,

Я так красив за плотницким столом.

Нам Богом был рубанок в руки даден,

Чтоб всяк сумел себе построить дом.

Всё решено, надену старый фартук

(Его в наследство мне оставил дед),

Схвачу… Схвачусь! Руками за рубанок! —

Мой Буратино явится на свет!

Я русских рек верховий и низовий

Истаптывал довольно.

Испытывал Бетховена Везувий

А нас с тобою — голос колокольный

И гладкоствольный

Пытали. Ты уступчив. Я усталый.

Мы утолим над водами Италии

Во-первых — сон.

Наш возраст — во-вторых,

И третьим — Рим!

Мы утолим.

Я соберу под флаг,

Под белый флаг — полки своих бездомных,

Таких как я, забытых, отселённых

Гуртом за сто какой-то километр.

Я жив ещё среди своих безумий.

Считают про меня, что я духовен.

А до меня испытывал Везувий —

Бетховен!

Святое детство въёжилось в букварь

И там заснуло на пяти страницах.

Чудак-поэт ушёл грустить в январь,

Ему ночами одному не спится.

Он бродит среди вьюг и фонарей,

Как допотопный сторож с колотушкой

У детских снов и детских букварей,

Подставленных под крохотные ушки.

О, не вспугните хрупкость детских снов,

И тишины святой не потревожьте!

Поэт найдёт себе и дом, и кров,

А нынче — спит в нетопленой сторожке.

Весной и утром встанет рано-рано,

Когда в лесу не занялась заря…

О, как прекрасно — ма-ма мы-ла ра-му —

На солнечной странице букваря!