Мать и дочь были абсолютными антиподами. Отстоявшие по возрастной шкале от меня на одинаковом расстоянии — я была старше дочери на десять лет и младше мамы на ту же десятку, во мне они неожиданно нашли подругу. Даша видела во мне ровесницу — я всегда выглядела младше своего возраста, да и по жизни отличалась некой инфатильностью и незрелостью. Рита — возможно, потому что никого она здесь ещё не знала, запертая внутри семьи со своими проблемами, а я была как случайная попутчица, вошедшая в их купе, которая должна сойти на какой-то станции и забыть временных попутчиков вместе с их бедами, тревогами и радостями.

Так оно и случилось, я сошла на своей станции и никогда им не позвонила… Пока я доставала на кухне из холодильника для бабушки баночку йогурта, сок и булочку, вихрем туда врывалась, как всегда, проспавшая, Даша, маленькая, трогательно хрупкая, но обладавшая сокрушительной энергией и непонятной властью над окружающими. Лохматая, в ночной сорочке, она делала себе кофе, бегая с топотом туда-сюда, и через десять минут, вдруг из заспанного взъерошенного зверёныша превратившись в элегантную леди, не допив пару глотков и оставив на чашке кровавые следы помады, на высоких каблуках мчалась к двери, с грохотом захлопывала её и долго ещё в кухне стоял аромат её духов, беспокойства и энергии. Постепенно звуки и запахи таяли, оседая медленными каплями на белых в красный горох занавесках, на потёртой клеёнке, покрывавшей круглый стол, на высоком в трещинах потолке, и всё опять погружалось в тягучую липкую дрёму, нарушаемую лишь звяканьем ложки и сопением — Зинаида Леонидовна вяло ковырялась в каше и йогурте, хмыкала, морщилась и капризничала.

Усадив её на диване в комнате, напоминающей богадельню, — старушечья узкая кровать с вывезенным из России белым, таким непривычным здесь, постельным бельём, тумбочка, заставленная бутылочками с лекарствами, волкер, ночной горшок — унылые атрибуты старости, застелив постель, выдав ей лекарства, вынеся и вымыв ночной горшок, затем тщательно вымыв руки и лицо, чтобы стряхнуть с себя эту унылость, приступаю на кухне к священнодействию.

Варю себе кофе, достаю бутерброд. Кофе, сахар и кружка у меня свои, принесённые из дому, так же как и еда, для которой аккуратная Рита выделила в холодильнике полку, заверив, что мою еду трогать никто не будет, а я поклялась, что не буду посягать на их.

Реальность, как по мановению волшебной палочки, преображается. Мне безумно нравится кухня, занавески, большой круглый стол. Полное ощущение того, что я никуда не иммигрировала, что я дома. Смакую кофе, каждый глоточек, смотрю в окно. Как хочется пошляться по улицам, как хочется зайти в гости к Маринке, попить с ней чаю, посплетничать.

В кухню бочком проникает Рита, затравленно мне улыбается. Она старается двигаться и говорить тише, чтобы не привлечь внимания любопытной свекрови. Если нам везёт и бдительная старуха задремала, то мы шепотом разговариваем, пока Рита готовит завтрак себе и мужу. Скоро они уйдут на курсы английского языка, Рома с утра уже в школе при синагоге.

С короткой стрижкой и огромными карими глазами, в которых навеки застыло растерянное выражение, она напоминала испуганного оленёнка. Как ни странно, давно умерший свёкор занимал когда-то в Херсоне крупный пост, жил с семьёй в огромной квартире и имел прислугу. Зинаида Леонидовна никогда ни в чём не нуждалась, была капризна, избалована и в штыки приняла невестку — тихую бедную студентку.

Их бескровная война продолжалась многие годы и была причиной Ритиного постоянного невроза и плохого настроения. Я утешала несчастную:

—   Не обращай на свекровь внимания, ведь она уже утратила своё влияние на тебя, это просто очень старый, доживающий свой век человек, нуждающийся в уходе и заботе. Ухаживай за ней бесстрастно, как медсестра в больнице. Заметила, что сёстры всегда веселы, несмотря на капризы и страдания больных, плохой запах и массу работы? Профессиональная приспособляемость.

—   Не могу, не получается, — шептала Рита и сразу же уходила из кухни, когда там, обеспокоенная моим долгим отсутствием, появлялась, стуча волкером, сердитая Зинаида Леонидовна.

Мне повезло работать у неё ранней осенью, когда шикарный Нью-Йоркский сентябрь давал возможность передохнуть после летнего зноя, и когда не начались ещё холодные ветра. С ужасом думала я о зиме, которую мне всё-таки пришлось провести с этой пациенткой, сидя долгими часами рядком на диване.

От ужасной скуки я спасалась тем, что постоянно писала «письма», якобы многочисленным подружкам и родственникам, сама же писала что-то вроде эссе, заметок и пыталась сочинять рассказы.

Работа и общение со старостью наложили отпечаток — рассказы получались все какие-то страшные, в которых фигурировал загробный мир, святой Пётр с ключами от рая, ангелы и демоны.

Даша после утренних занятий в колледже работала маникюршей и возвращалась домой часов в семь вечера, еле живая от усталости.

Даша переживала драму — в Херсоне у неё остался жених, русский парень Миша. Они, вопреки воле родителей, собирались пожениться, и Даша без него не хотела иммигрировать. Родителям она поставила условие — поедет только с Мишей. Русского жениха не выпустили. Тем не менее, Даша тайком от родителей расписалась с любимым и поставила родителей в известность. Миша должен был приехать позже, после того, как она получит зелёную карту и подаст на воссоединение семьи. В Америке они были уже восемь месяцев, но с документами выходили разные задержки и трудности. Миша писал страстные письма — Даша дала мне прочесть пару штук. Он называл её зайчиком, клялся в вечной любви, описывал, как ему трудно без любимой девочки и считал дни до встречи.

Маме не нравилась дочкина компания в Нью-Йорке, и в то же время она пыталась переломить дочь, заставить ту отказаться от Миши. Однажды невольно я услышала их спор.

Всегда тихая и тактичная Рита кричала на дочь. В крике её не было истерики и внезапной вспышки эмоций, и потому это было страшно — меня ошеломила и её позиция, и та жестокость, с которой мать разлучала дочь с возлюбленным.

—   Мама, что ты делаешь! Ты понимаешь, мы с Мишей любим друг друга! Я жить без него не могу! — с плачем взывала к пониманию взъерошенная Даша. Натянутая, как струна, с непримиримым выражением на лице, не проявляял ни капли сочувствия к страданиям дочери, Рита громко чеканила:

—   Он русский, понимаешь, русский, а ты еврейка.

—   Ну и что, мама! Какое это имеет значение! Мы же не верующие, мы просто люди. Я люблю его, мама!

Оцепенев от ужаса, я не рискнула зайти на кухню, и замерла у дверей спальни.

—   А что ты запоёшь, дочка, когда твой Миша будет приходить домой пьяным, воровать деньги и вещи.

—   Мама, зачем ты обобщаешь! Почему ты заранее знаешь, как будет! Миша замечательный!

—   Да потому что он русский! Они все пьяницы, у них нет ответственности за семью, и твой замечательный Миша однажды назовёт тебя жидовкой!

Я вздрогнула за дверью, как от удара хлыстом. Даша громко зарыдала, а Рита её добивала:

—   Ты сможешь жить с ним после того, как он назовёт тебя жидовкой?

—   Он не назовёт, он не такой! — Даша жалобно всхлипывала.

—   Назовёт, дочка, и не раз, — голос Риты потух, опустившись в нижний регистр.

Зинаида Леонидовна во время всей этой сцены не проронила ни слова, она сидела на диване, вытянувшись, держа прямо спину и опираясь на палку. Глаза её были похожи на совиные — круглые, подёрнутые плёнкой, не мигая, они были обращены в никуда.