— Не волнуйтесь так, не надо, — продолжала женщина мелодичным, теплым голосом. — Ну вот, уже не так страшно, правда? Вы у нас молодец! Покажите-ка нам, что вы сегодня видели во сне. Ну-ка, вспомните, это очень важно, от этого зависит ваша судьба.

И тотчас же перед его внутренним взором возникло склоненное к нему Лидкино лицо, близко-близко, так что видна была каждая веснушка и капельки пота на облупленном носу. Женщина взмахнула рукой, оставляя за собой сверкающую поверхность, на которой, как на призрачном экране, возникло то же самое лицо.

— Это кто? — спросила она.

— Лидка, — ответил Иван Иванович пересохшим горлом. — Соседка… Девчонка.

— А чем она для вас так примечательна? Она что, как-то по-особенному к вам относилась?

— По-особенному? Не знаю. Да, она меня всегда жалела, — ответил Иван Иванович, и сам страшно удивился своим словам.

— Ну вот видите, Дмитрий Алексеевич, — в голосе женщины звучало торжество. — И это на другой день всего. Смотрите, как быстро идет расторможение. И все так живо, ярко. Если поищем хорошенько, найдем и другие очаги, я уверена. Вы согласны?

— Да, пожалуй, тут есть над чем поработать, — ответил Дмитрий Алексеевич медленно, как бы в раздумьи.

— Давайте попробуем, ладно? В конце концов, все в наших руках.

Иван Иванович слушал этот разговор отстраненно, не понимая и не очень даже вникая. Им овладело странное и неестественное спокойствие, не хотелось ни думать, ни шевелиться. Постепенно голоса отдалились, затихли, вокруг сгустилась тьма, и он растворился в ней, полностью отключившись.

Наверно, это был не сон, во всяком случае, ему показалось, что он тут же и открыл глаза. В комнате горел обычный свет. Иван Иванович полулежал на стуле, верхняя часть тела у него была обнажена. Крышка чемодана была откинута, и взгляд Ивана Ивановича испуганно прошелся по сверкающим медицинским инструментам, аккуратно разложенным в нем. На ослепительно белой салфетке лежал шприц, в воздухе остро пахло спиртом. Дмитрий Алексеевич, держа Ивана Ивановича за руку, считал пульс, а с другой стороны к нему склонялась женщина, внимательно вглядываясь в его лицо. Вполне обычная, безо всяких этих непонятных странностей, очень даже ничего, лет так… впрочем, черт ее знает, сколько ей было лет, это неважно. Волосы ее, собранные в аккуратный узел, прикрывал белый колпак, облачена она была в обыкновенный белый халат, в общем, с виду медсестра, да и только. Вот только в глазах у нее почудилось Ивану Ивановичу что-то от той, привидившейся недавно, какие-то темные сверкающие точки прыгали в их глубине, и в то же время их выражение чем-то напоминало Лидкин взгляд, как будто был Иван Иванович этой чужой женщине небезразличен, как будто она сочувствовала ему и хотела помочь. Он уцепился за ее взгляд, доверившись идущему от него теплу, и спросил:

— Что со мной? Я болен?

— Есть немного, но ничего страшного, — ответила женщина, нежно поглаживая его по руке.

— Что, крыша съехала?

Они удивленно переглянулись.

— А-а, понимаю, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Вы имеете в виду вот это?

Он покрутил пальцем у виска и продолжал:

— Нет, я бы так не назвал вашу болезнь, это слишком упрощенно.

— Значит, сердце? Но я никогда ничего не чувствовал! — воскликнул Иван Иванович.

— Вот это, пожалуй, самый точный диагноз, — ответил Дмитрий Алексеевич.

— Инфаркт? — Иван Иванович испуганно провел рукой по груди и, странное дело, не ощутил своего прикосновения, как будто он дотрагивался до постороннего предмета. — А почему я ничего не чувствую? Вы мне сделали укол, да?

— Нет, нет, с сердцем у вас все в порядке, — сказала женщина, продолжая нежно сжимать его пальцы.

— А что же тогда… вот он сказал… диагноз? Да в чем, наконец, дело? Что со мной? — он оттолкнул руку женщины и выпрямился. Никакого такого сочувствия в глазах ее не было, это он теперь ясно видел, они смотрели строго и отчужденно, а врач этот, Дмитрий Алексеевич, еще и улыбался с насмешкой.

— Сейчас, сейчас, потерпите еще немного. У вас ничего не болит? Чувствительность восстановилась? — спросил он и с удивлением перевел взгляд на женщину. Она коснулась прохладными пальцами груди Ивана Ивановича, и он ощутил это прикосновение! Похлопал себя—все было нормально. Врач между тем быстро и ловко сложил все инструменты в чемодан и протянул Ивану Ивановичу одежду.

Ну, теперь можно и побеседовать, — сказал он, когда Иван Иванович привел себя в порядок. — Слушайте внимательно, потому что я собираюсь сказать вам ровно столько, сколько считаю нужным. Итак, что с вами. Ничего особенного, с вашей точки зрения, конечно. Сердце работает, как мотор, кровь прекрасная, крыша, как вы изволили выразиться, на месте. И, однако, вы больны, и, по нашим понятиям, достаточно серьезно. Диагноз вы поставили сами — вы ничего не чувствуете.

Что за чушь? — взорвался Иван Иванович. — Я это сказал совсем не в том смысле, просто грудь что-то онемела, а сейчас все в порядке. Какая же это болезнь?

Знаю, знаю, что не в том смысле, зато я в том, и больше я вам объяснять ничего не намерен. Поразмыслите как следует над моими словами, в них корень всего. И еще учтите, поскольку в таком виде вы — существо социально опасное, мы исправили этот ваш дефект. Теперь вы будете чувствовать, и это, надо думать, удержит вас от некоторых поступков, недостойных человека.

Иван Иванович переводил взгляд с одного на другого, с трудом сдерживая закипающую злость.

— Это кто здесь существо? — спросил он. — Ты что себе позволяешь? Думаешь, если надел очки, значит ты умнее всех?

Он нехорошо выругался, женщина вздрогнула и отшатнулась. Дмитрий Алексеевич вскочил, но она умоляюще посмотрела на него и потянула за рукав.

— Вы неисправимая оптимистка, Нина, — сказал он. — Процесс зашел слишком далеко.

Он постучал согнутым пальцем по лбу, а потом по столу, и теперь вскочил Иван Иванович.

— Перестаньте сейчас же, Дмитрий Алексеевич! И вы, Иван Иванович, сядьте, — воскликнула Нина. — Ну вот так, хорошо, и послушайте теперь меня. Вам бы не следовало так себя вести, Иван Иванович. Ведь вы, извиняюсь, убийца.

— Вы что? С ума сошли? Кого это я убил?

И вдруг жаркая волна радости окатила

Ивана Ивановича, он вскочил и закричал:

— Я понял! Наконец-то до меня дошло! Вы меня с кем-то спутали! А я-то думаю, что все это значит, голову себе ломаю. А это просто ошибка! Конечно, будь на моем месте настоящий убийца, еще туда-сюда, можно понять, хотя все эти ваши штучки-дрючки, по-моему, ни к чему. Ну, это ерунда, главное — я-то никого не убивал. Понимаете?

— К сожалению, это не ошибка. Вы осуществили… — Нина наморщила лоб, как будто припоминая, — по крайней мере тринадцать убийств, причем с заранее обдуманными намерениями. И не ради куска хлеба, не для спасения жизни, что, хотя и не оправдывало бы вас, но, по крайней мере служило бы смягчающим обстоятельством, а исключительно, так сказать, по велению души.

Как только она назвала цифру— 13, перед внутренним взором Ивана Ивановича возник почему-то календарь, в нижней части которого жирным фломастером проведено было как раз такое количество черточек, но ведь не могло быть, черт возьми, что речь шла о них?

— Вот-вот, я вижу, вы припоминаете, — сказала Нина, и тут на Ивана Ивановича напал жуткий смех. Он вообще-то редко смеялся, все больше улыбался эдак кривовато, да и то сказать, смешного в нашей жизни мало, поневоле отучишься, но тут прямо чуть со стула не свалился. На нервной почве, надо думать. Звуки он издавал, мягко говоря, странные и малосимпатичные, нечто среднее между кудахтаньем и хлюпаньем, а в конце страшно закашлялся с непривычки. Успокоившись, он вперил взгляд в вытянувшиеся физиономии своих собеседников и сказал:

— И это, по-вашему, убийство?

— А что же еще, скажите на милость?

— Вы случайно не из общества охраны животных? Это говорящая собака… Кстати, как вы это проделываете? Это не я — во, — он повторил жест Дмитрия Алексеевича, постучав согнутым пальцем по столу, — а вы. Животное, оно же не человек, а тварь без разума и понятия, неужели не ясно?