Сандра ударила пяткой по журчащей воде, породив серебристую дугу брызг.

— Да, прав. Но с этим ты не можешь сражаться, Брайан. Это их мир, их эстетические стандарты. Если ты когда-нибудь скажешь им в лицо, что их литература — полный отстой, тебя обвинят в грубости человеческих чувств и неспособности оценить изысканные тонкости их текстов.

— Ну, это я и так знаю.

— И подражать их писанине ты тоже не сможешь. Уж поверь, некоторые из нас уже пытались. Напиши десять страниц в истинной традиции чи — и заработаешь косоглазие. Напиши пятьдесят — и захочешь покончить с собой. Напиши сотню — и можешь навсегда утратить способность писать что-либо публикуемое в человеческом пространстве. А если все же ухитришься добраться до конца — кстати, один из нас смог, пару лет назад, — то не сумеешь защитить написанное в той степени, в какой им требуется: как бы ты ни старался, они все равно отыщут противоречия или дыры в описаниях и раструбят о твоем поражении еще громче. И окажется, что ты напрасно занимался самоистязанием.

— Это я уже понял, — сообщил Карлсон. — И совершенно не намерен повторять этот опыт.

Сандра несколько секунд вглядывалась в его лицо, нахмурилась, увидев в его глазах уверенность, и снова подняла фонтанчик брызг.

— Но ты говорил, что можешь их одолеть.

— Уверен, что могу, — ухмыльнулся Карлсон.

— Ради святого Жюля, как?

Карлсон взял камень и швырнул его в ручей, с удовольствием отметив смачный «плюх» и разлетевшиеся брызги, и с особым удовольствием представил, что текущая вода — это литературная традиция чи, а камень — его особый будущий вклад в эту традицию.

— А очень просто: использую их традицию против них же… Давай трогаться. Думаю, настало время поговорить с остальными.

Через два дня настала очередь Эверетта Финна усесться на горячую сковороду. Как обычно, он не смог написать что-то новое за неделю, миновавшую со дня последнего потрошения, поэтому чи воспользовались пунктом контракта, не дающим приглашенным авторам-людям просто забить на свои обязанности, и запланировали дискуссию по одной из его прежних работ: в данном случае очень милому автобиографическому рассказику о первой космической прогулке десятилетнего Эверетта. Финн получил за него какую-то мелкую литературную премию и все еще испытывал к нему теплые чувства, хотя и считал теперь подростковой прозой. Битых три часа чи добивались от него полной диссертации по орбитальной механике, вплоть до указания точного объема корабельного воздуха, попавшего в космос, когда открывшаяся дверь шлюза выпустила героя в вакуум. Финн придерживался своей обычной стратегии угрюмых односложных ответов почти до конца публичного избиения — и в этот момент, как было заранее оговорено, позволил голосу дрогнуть и разрыдался, уткнувшись лицом в ладони.

Собравшиеся чи восприняли это с поразительным апломбом: в конце концов, именно такой реакции они и добивались.

— Вы в порядке? — осведомился Гарх.

Финн покачал головой:

— Н-нет. Вы правы. Мой рассказ написан неряшливо и слабо. Он недостаточно хорош. И никогда не будет достаточно хорош.

— Значит, вы изменили свою позицию и признаете неполноценность человеческой литературной традиции?

— Д-да, — пробормотал Финн. — Мне так стыдно. — Всхлипнув, он выбежал из зала, прикрывая глаза и размазывая по щекам обильные слезы.

Чи не заметили, как он притормозил возле Карлсона, пронзил давнего соперника взглядом, полным нескрываемой ненависти, и процедил:

— Ну, если ты сплошаешь…

Не заметили ученые-чи подобного контакта взглядов и на следующей неделе, когда и другие приглашенные авторы, подвергнутые допросу во время дискуссий, изобразили аналогичные приступы ошеломляющего отчаяния. Не все эти взгляды были гневными — некоторые из вспышек истерики, которые чи видели, но не смогли распознать, действительно были вспышками истерики, но истерики от неудержимого смеха. Ни один из чи не присутствовал на той прекрасной вечеринке, когда Вера Лугофф немного перебрала и почти час безостановочно хихикала, завывая при этом: "Мне так стыдно!", причем степень ее восторга с лихвой компенсировала степень ее опьянения. Немало голов в течение этой недели трещало с похмелья, да, немало — опять-таки ничего необычного для сборища писателей, но зато сами пирушки уже меньше напоминали траурные сборища в темницах авторского отчаяния, а были, скорее, бесшабашным празднованием возможности нанести своим мучителям ответный удар.

Поэтому чи нельзя обвинить в том, что они ничего не заподозрили и проявили еще большую занудность в вопросах, когда снова настала очередь Карлсона.

Придерживаясь стратегии, разработанной для остальных, Карлсон не написал чего-либо нового к очередному сроку, поэтому ему пришлось вытерпеть разборку своего любимого старого романа и отвечать на вопросы типа: "Сколько волосяных фолликулов было на голове у Сюзи?" и "Какое артериальное давление отмечалось в тот момент у профессора Клампа?".

Карлсону понадобилась вся сила воли, чтобы выдержать допрос, но он справился, удивив аудиторию тем, что не сломался, изобразив нервный срыв.

Вместо этого он задумчиво почесал подбородок:

— Знаете, а вы правы. Вы абсолютно правы. Человеческая литературная традиция уступает вашей. Однако не только ее не мешало бы усовершенствовать.

По рядам литературоведов-чи прокатился ропот.

— Прошу конкретнее, — сказал Гарх.

— Я прочитал несколько ваших знаменитых классических романов, в том числе "Тысячу тщетностей", «Анархию» и "Пыль в уборной фермера, выращивающего пург". И хотя меня поразили их яркость и богатство деталей, мне пришло в голову, что вашему канону недостает свежести, очищающего духа новизны, необходимого для поддержания жизни в любом великом виде искусства. Я считаю, что добавление аллюзий и подтекста, вышедших из-под пера опытного автора, может создать роман столь же детализированный, как величайшие романы чи всех времен, но гораздо меньшего объема. Более того, поскольку у меня теперь открылись глаза, я считаю, что смогу написать произведение не менее достойное, чем бессмертный роман Влурх-Бома «Ноздря», и при этом наполнить его яркостью, эмоциональной правдой и неотразимой значимостью, которые всегда так ценились среди наших великих писателей. Короче, дайте мне неделю, и я обещаю, что поднимусь на этот подиум с творением, которым гордились бы и великие авторы, писавшие в литературных традициях чи!

Зал взорвался. Послышались крики: "Невозможно!", "Всего за неделю?", "Человек?" и так далее. Кое-где заулюлюкали, но Карлсон этого ожидал и стоял твердо, гордо подняв голову и выставив свой довольно слабохарактерный подбородок — насколько получалось. На галерее в задней части зала, где сидели его коллеги, Эверетт Финн нахмурился, Вера Лугофф кашлянула в платочек, а Сандра Джаагин просияла. Ее вера в задуманное Карлсоном была теперь настолько сильна, что с легкостью разгоняла мрачные тучи отрицательных эмоций, исходящие от их патронов-мучителей.

Карлсон справился с почти непреодолимым желанием подмигнуть ей, и это, возможно, стало наиболее самоотверженным поступком в его жизни.

Шум в зале постепенно стих. Гарх посовещался с кучкой своих коллег, вышел на подиум и презрительно бросил:

— Неделя. Вы сказали, что можете превзойти наши лучшие литературные произведения всего за неделю.

— Да, — подтвердил Карлсон. — Думаю, что смогу.

— Мы не верим, Брайан Карлсон. Никто из авторов-людей не обладает достаточным мастерством и самобытностью, чтобы совершить столь беспрецедентный подвиг. Но вы сами бросили вызов и обозначили условия. Встречаемся здесь через неделю, и вы или прочтете нам произведение, достоинства которого будут соответствовать вашему заявлению, или признаете неполноценность не только ваших повествовательных традиций, но и всего творческого потенциала человеческой расы.

— Согласен, — ответил Карлсон с безрассудной страстностью. — Но при условии, что вы возложите всю ответственность на мои плечи. Независимо от того, добьюсь ли я успеха, вы должны выплатить моим коллегам оставшуюся часть гонорара, досрочно прекратить действие их контрактов и обеспечить обратный проезд.