– Поехали, а?

Тетка высунулась из будки, без улыбки уставилась на него, пожевала ярко накрашенными губами и спряталась обратно. Под ногами лязгнуло, заскрежетали невидимые шестерни. Карусель содрогнулась, начала вращаться, набирая ход. Над головой вспыхнула, мигая, радуга лампочек. Из динамиков грянуло: «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…» - без слов, один оркестр. Темная стена деревьев неслась все быстрее, ветер мягкой лапой бил в лицо. Сполохи метались над головой. Накатил забытый детский восторг, когда в груди сладко сжимается и крик сам рвется наружу…

Гнедой в яблоках конь шевельнулся под седоком.

…сколько раз он видел позади себя грохочущую, слитую из всадников и лошадей лавину, и каждый раз сердце его сжималось страхом перед надвигающимся и каким-то необъяснимым чувством дикого, животного возбуждения. От момента, когда он выпускал лошадь, и до того, пока дорывался до противника, был неуловимый миг внутреннего преображения. Разум, хладнокровие, расчетливость - все покидало его в этот страшный миг, и один звериный инстинкт властно и неделимо вступал в управление волей…

Зарницы в небе. Их отсветы вырывают из тьмы ветки деревьев, несущиеся навстречу. Нет, не навстречу - по кругу. Это карусель! «Увезу тебя я в тундру, и тогда поймешь ты вдруг…» Галлюцинация? Помрачение рассудка? Если б он «злоупотребил», как собирался, можно было бы списать видение на белую горячку!

Руки закостенели на луке седла. С трудом он разжал пальцы, провел ладонью по лицу. Там ему в лицо брызгала чужая кровь. Горячая, солоноватая - ее вкус остался на губах. Он взглянул на ладонь. Разумеется, рука чистая. Лишь дрожь, как при лихорадке. Он дрожал не от страха, а от страшного возбуждения. Ноздри раздувались. В лицо бил ветер.

Карусель вновь набирала ход.

…на него слепо летел, уже не в силах сдержать коня, второй. За вскинутой запененной мордой коня он не видел еще всадника, но видел горбатый спуск шашки, темные долы ее. Изо всей силы дернул он поводья, принял и отвел удар, забирая в руку правый повод, рубанул по склоненной красной шее. Он первый выскакал из раздерганной, смешавшейся толпы. В глазах - копошащаяся куча конных. На ладони - нервный зуд. Кинул шашку в ножны, тронул коня назад уже во весь мах. До плетней левады, где лежала в засаде сотня, осталось не более ста саженей…

– Еще!

Он с силой втиснул десятку в пухлую ладонь билетерши. Подумал, что похож сейчас на одержимого. Или на наркомана. Плевать!

Щелчок турникета. Ступеньки. Он взобрался на спину льва. Глупо усмехнулся: «Даешь сафари!».

Карусель лязгнула, приходя в движение.

- Братцы, вертайтесь!.. - обезумев, крикнул он и выдернул из ножен шашку.

Отведя второй удар, направленный в бок, он привстал, рубанул по спине скакавшего с левой стороны немца. Его окружили. Рослый конь грудью ударился о бок его коня, чуть не сшиб с ног, и близко, в упор, увидел он страшную муть чужого лица. С левой стороны вырос драгун, и в глазах метнулся на взлете разящий палаш. Он подставил шашку: сталь о сталь брызнула визгом. Сзади пикой поддели ему погонный ремень, настойчиво срывая с плеча. За вскинутой головой коня маячило потное, разгоряченное лицо веснушчатого немца. Дрожа отвисшей челюстью, немец бестолково ширял палашом, норовя попасть в грудь. Палаш не доставал, и немец, кинув его, рвал из пристроченного к седлу желтого чехла карабин…

– Привет. Ты чего так поздно? Опять шеф задержал?

– Нет.

На губах его плясала мечтательная улыбка.

– Решил воздухом подышать. Прогулялся по парку…

Жена с недоверием принюхалась. Нет, спиртным не пахло.

«Да он и не пьет толком. Пару раз в год, с друзьями… Чего это я?» - мысленно укорила она себя.

– Голодный?

– Как волк!

– Я тебе котлеты разогрею. С жареной картошкой, как ты любишь.

Хрипатый голос рвался с улицы. Домушником лез в окно, без спросу тащил прочь чужое имущество - покой, отдых. Он отложил в сторону потрепанный, взятый в букинистике томик Самойлова и вышел на балкон. Внизу, возле парикмахерской «Ваша прелесть», работающей на первом этаже соседского дома, стоял черный «шевроле». Из окон машины, из открытых нараспашку дверей ревел шансон, музон, черт его знает что, заставляя улицу вздрагивать. Оглушительный, торжествующий.

Он вспомнил, что стоит в одних трусах. Семейных, в полоску. Вернулся, надел спортивные штаны с футболкой - и опять встал у перил. Так, наверное, замирает олень на ночной дороге, ослепленный фарами грузовика.

Лена-Леночка, подумал он. Соня-Сонечка. Прах вас забери, идиоток. Лауры наших дней, Беатриче XXI века… Ага, вот и Петрарка! По тротуару, кося на парикмахерскую темным, конским глазом, вышагивал коренастый жлоб. Шорты до колен, гавайка навыпуск. Кривые ноги, бицепсы, все такое. Стричь жлобу было нечего: миллиметровый «ёж», крутая масть.

Ухажер, подумал он. К парикмахерше приехал.

– Будьте любезны! Да-да, вы, я к вам обращаюсь… Жлоб поднял голову, шаря взглядом по окнам.

– Сделайте тише, пожалуйста.

– Мудила, - с удовольствием сказал жлоб. - Сгинь.

– Вы мешаете отдыхать… Вам что, трудно прикрутить? - слово «музыка» не далось. Очень уж оно было не к месту. - Люди отдыхают, у кого-нибудь ребенок спит…

Из стеклянных дверей парикмахерской, как джинн из бутылки, выпорхнула голоногая девица. Жлоб ухмыльнулся ей, сверкнув акульей пастью, и рукой показал: нет проблем. Девица хихикнула и скрылась.

Ей вслед подтвердили из динамиков:

Он перегнулся через перила:

– Я милицию вызову! Участкового…

– Лесом, - отозвался жлоб. - Козлы идут лесом. - И вдруг оживился: - Ты спускайся, да? Давай ныряй! Потолкуем за музон…

– Я вам в последний раз говорю…

– Сюда иди, хер кучерявый! Вот и будет в последний…

Он покинул балкон так резко, словно и впрямь намеревался спуститься на улицу. Зачем? Чтобы жлоб измордовал его? Нет, такой радости мы ему не подарим. Позвонить в милицию? И что сказать? Здравствуйте, тут нарушают тишину… Да, днем. Нет, не сосед. Из припаркованной машины. Извините, но вы обязаны реагировать…

И - короткие гудки.

– Развелось вас! - закричала из окна какая-то женщина. - Зря вас из деревни выпустили! Паспорта им выдали, зоотехникам! Понаехали тут!..

Еле слышный за шансоном, рявкнул ответ жлоба.

– В зверинец тебя! В обезьянник!

Он ходил по квартире, не в силах успокоиться. В сердце поселился гадкий зверек - грыз, точил, слюнявил. Если бы на улицу спустился кто-нибудь еще, он бы обязательно вышел. Если бы не один. Что ему, больше всех надо? И жена ушла. Забрала Алёшку, повела в зоопарк. Это хорошо. Или не очень? Так бы он рвался прочь из квартиры, угрожая жлобу карами египетскими, а жена удерживала бы его, уговаривая плюнуть, не обращать внимания, и сын смотрел бы из комнаты, нервно вздрагивая…