Вывел УТО в передовые, использует ЭВМ, короче, думающий человек, энтузиаст, пошел впереди. Обидно ему за нашу науку, за НИИ ГА, за Ульяновскую ШВЛП. Отстали они от жизни, а Управление летной службы не чешется.
Много хороших, дельных мыслей высказал он корреспонденту «ВТ». Во многом мы с ним единомышленники. Он ратует за гуманизацию летной профессии. Крамола. В министерстве всегда считали и считают, что летчик должен быть тупой и храбрый, бэзпрэкословно спольнять прыказы и тщательно изучать, сколько ведер заклепок идет на постройку его самолета. И еще он должон буть идейный и беззаветно преданный. И требовать с подчиненных. А все остальное за него думает фюрер. Мы на то тут и посажены, чтобы думать и решать за вас.
У Кузьмы Григорьевича нашли язву, надо делать операцию. То-то он исхудал последнее время. Обидно за старика: все отдал авиации, в том числе и здоровье. Ну, он-то хоть Заслуженный пилот, пенсия 250 р.
Репина на годовой поймала невропатолог: голова, видите ли, трясется у него. Надо, мол, лечить. Ну, он давно заикался, что в 45 лет уйдет на пенсию и начнет новую жизнь. Вот самое время: повод есть… а то залечат. Но жалко: теряем прекрасного, толкового пилота-инструктора, а для него авиация – вся жизнь. Ну, а в пенсионной жизни ему останется единственная услада: новенькая черная «Волга», добытая великими трудами, мечта жизни.
И – топай себе в ВОХР, сутки отдежурил – трое дома. Не в инженеры же идти работать. Отмираем мы, бездипломные, необразованные. Да и заставишь летчика на пенсии работать. Так, кантоваться… Хватит с нас той ответственности в полетах – на всю оставшуюся, недолгую, впрочем, жизнь.
Летчик живет только в полете. Остальное все – не жизнь. Отпуск, курорт, УТО, разбор, ШВЛП, партсобрание, ожидание погоды в гостинице, – все это не жизнь.
Ушел из авиации – доживай. Куфайка, кирзухи, на даче раком… Опускайся, пей с такими же в гаражах… Одни воспоминания… да еще сверкнет что-то в глазах вслед пролетающему лайнеру…
3.03. Идет перестройка. По всему фронту, по всей стране. Процесс необратимый, но, видимо, длительный. Старое упорно цепляется, не хочет сдаваться.
Волею судьбы наш Аэрофлот заклинило. Внешне мы тоже перестраиваемся, шумим, но, по сути, все пока остается по-старому.
Да и наивно было бы ожидать ростков нового там, где бюрократия – закон, начиная с самого главного маршала, где всякая инициатива глушится лозунгами, типа, «законы пишутся кровью», «безопасность полетов превыше всего», «эталон на транспорте…»
Как странно переплелись у нас самая чистая романтика, самая чистая любовь к профессии – и бюрократия, возведенная в культ.
Надоело все это, и не хочется писать. Да и писать стало не о чем, одно и то же: полеты и проблемы.
Год назад писал, что через год, мол, уйду на пенсию. Ну, прошел этот год, никуда я не ушел, наверно и не уйду, пока не выгонят. Вот этот годик еще пережить, за год многое изменится. Посмотрим.
Скорее всего, перестройка займет время жизни примерно одного поколения. Моего. Старики должны вымереть, а те, кто займет их место, еще должны будут на месте бороться с оставшимися в живых; пока молодое возьмет верх, пока молодого накопится так много, что оно, молодое, начнет диктовать, пока сама жизнь от этого медленно сдвинется так, что стает видно зримые результаты… И какие еще будут они, эти результаты, может, сдуру и в тупик упремся, сдадим назад, потом попробуем шарахнуться в другой угол…
А наше министерство вообще к перестройке не готово. Те, от кого что-либо зависит, кто гербовые пуговицы на мундире носит, в большинстве своем – люди старой формации. Они выпестованы еще тем временем, и взгляды у них те же, и как ни тужься, не выдавить из них бюрократическое начало.
Пока не прислушаются к рядовому летчику, ко мне, к тебе, к нам всем, – перемен не будет, так, полумеры.
Никакой НИИ, никакой там отдел, никакая комиссия, никакая коллегия, без нас, кто в самом котле варится, кому больнее всего, кто, собственно только и делает главную в авиации работу – летает по небу, – без нас никто ничего не узнает толком, не решит с умом, и ничего принципиально не изменит. А если и изменит – то для себя, чтобы себе было удобнее, чтобы себе на будущее, да чтобы бумаги были обтекаемее, чтобы цифры вернее ложились в искусственную, придуманную систему.
И эта надуманная система, долженствующая показать, как у нас все четко и красиво, и какой мы эталон, и как недаром работают те, кто ее придумал для своего удобства, – эта система объективно будет всем нам, обществу, вредить.
Всю ее надо уничтожить, а будущее нашей авиации должен здраво и обдуманно решать тот, с кого она начиналась, тот, кто сейчас пешка, кнопка, функция, кто опутан паутиной инструкций, приказов, указаний, наставлений, руководств, планов, показателей и прочей мишуры, тот, кто один в этой системе не ложь, а истина, – летчик.
9.03. Все это риторика. Я сам себе задаю эти вопросы, а ответ на них один, еще у Маркса. Когда назреют экономические предпосылки, тогда и политика решится. Нарыв зреет ой как долго. Уже и набухло, и посинело, и дергает, и спать ночью не дает, – а резать рано: полумеры. Врач знает срок, когда природа объективно подготовит все к вскрытию, и ему останется тогда только чуть помочь. Можно процесс чуть ускорить, травку приложить.
Так вот, оно зреет, и не один нарыв в стране, а целое сучье вымя… Врач… или знахарь… вроде опытный. Ну, а фершала на местах – где как. У нас в аэрофлоте, лекари, может, и послабее других, но тоже примочки кладут.
А то, что оно же болит, дергает, спать не дает, – потерпи. Приспособься, уложи поудобнее, грей, жди время. Потом будет еще больнее, а после вскрытия уж, долго, постепенно, не очень-то заметно, станет рассасываться, затягиваться, полегче станет. Но надо терпеть. Кричать, что больно, – да знаем, знаем, что больно. Правда, больно не нам, а вам. Но… такова жизнь.
Приспособимся летать и без штурмана. Уважающие себя и знающие себе цену командиры уверены, что справятся. Даже, в принципе, хоть сейчас. В конце концов, будь война – завтра бы и в план, и через неделю забыли бы о штурманах.
Окончили мы эти анекдотические бесштурманские курсы, создали видимость, являлись вовремя, уходили пораньше, ставили бутылки преподавателям; получили квитки, свидетельствующие, что уж теперь-то, после такой вот учебы, мы вполне овладели теоретической премудростью, остается дело за практикой.
Каждый теперь для себя, для своего экипажа, продумывает конкретно, какие крючки и зацепки, уловки и методы, способы и действия надо отработать на практике. Кто и как взлетает, кто и как следит за тем и тем, и еще теперь за вот тем. Мы сами разрабатываем в экипаже новую технологию работы. Больше риска при отказе, меньше надежность, – да, меньше, даже по понятиям тех, наверху. Но у нас до этого, по тем же их понятиям, надежность была 150 процентов, ну, теперь, значит, будет на треть меньше, но все же – сто процентов, что и требовалось кому-то там доказать.
Еще хладнокровнее надо работать, еще на ступеньку профессиональнее придется стать, – а куда мы денемся. Экипажи на Ил-62 только улыбнутся, а нам в утешение – сознание того, что по нагрузке на ответственных этапах мы стали еще ближе к космонавтам. А вместо доплаты – хрен в рот.
Вот такая перестройка.
Шумит страна. Любого спроси – такого наговорит… А мы чем хуже. Вот – без штурмана летаем, справляемся. Материал для репортажа.
Интересное время. Будем потом вспоминать, как выдюжили.
Но нашему поколению, а может, и поколению, следующему за нами, выпала судьба нелегкая, вроде как жертвенная: детей благополучия, вещизма и наступающей бездуховности придется положить на алтарь перестройки. Мы ляжем удобрением под ноги будущему. Причем, не мы сами бросимся на амбразуру отживающего времени, а создадутся такие условия, что нас с ним стравят в драке. Будем грызть глотки друг другу. Конечно, культурно. Но я рад: может, хоть этому многолетнему удушающему равнодушию вокруг придет конец.