Фашисты не сразу заметили эшелон, вылетевший из-за поворота. Не сразу они перенесли огонь на вагоны. И этого замешательства хватило на то, чтобы основная часть полка высыпала из теплушек и рассредоточилась. А расчеты противотанковых пушек вместе со стрелками буквально на руках снесли с платформы орудия.

Бой был тяжкий и неравный. Долгий и страшный бой. Полк оставался единственной надеждой — сейчас только он мог остановить фашистов, играючи уничтоживших станцию.

Лев Синев шел в той группе, которая, прикрываясь насыпью и редким леском, заходила в тыл фашистской пехоте. В той группе оказались и солдаты и командиры, два часа назад сфотографировавшиеся у теплушки.

Странно было идти в бой по проселку, обросшему травой, по золотому жнивью, заставленному копнами, по мелколесью, такому нежному и светлому. А пули сбивали веточки с тоненьких березок, поджигали копешки.

Обнаружив группу, фашистская пехота бросилась в атаку — нагло бросилась, сознавая подавляющее превосходство в силе.

Лев Синев бежал по жнивью, спотыкаясь, слыша истошное визжание пуль, ощущая горячий запах земли, хлеба, собственного пота. Никогда не думал, что сможет так быстро бежать — фашисты приближались стремительно (не подумал в тот момент, что сложились две скорости). И в эти секунды он не знал, что именно будет делать, как схватится с врагом, хотя на занятиях отрабатывал приемы штыкового боя.

Он и теперь не помнил всего, что было в том бою. Он и теперь не мог объяснить, как уцелел, как сумел всадить в фашиста и сломать штык, как удалось ему подобрать малую саперную лопату и рубануть другого фашиста по спине, по хребтине, — тот упал и червяком корчился на земле, выл и плевался розовой слюной.

Он так и сказал, что рубанул фашиста по хребтине малой саперной лопатой, и тот червяком корчился на земле, выл и плевался розовой слюной. Под левым глазом подполковника дрогнула жилка, в горле запершило. Глядя на него, Юра невольно сморщился, будто сам увидел ту ужасную сцену. По-звериному умирал фашист. И то, что умирал от удара лопатой по хребтине, как-то по-иному вырисовывало и молодого воина Синева, который свалил врага. Человек, не щадя своей жизни, пошел на зверя и главным было — убить зверя. Пулей из автомата, штыком, лопатой, камнем, палкой, кулаком, но убить! Обратить смерть, которую принес враг, против самого врага. Этого надо не просто хотеть, это надо уметь делать. Учиться этому. Учиться, чтоб тот, кто замышляет принести к нам смерть, не посмел вылезти из своей берлоги, зная, чем это может кончиться.

Юра сжал пальцы, будто они были сложены на черенке малой саперной лопаты. Конечно, лопата не танк и не ракета, но и танк и ракета, как стародавняя лопата, сильны силой человека. И ты — один из этих людей, в ряду бойцовском, правый фланг которого — в красных глубинах истории. Ты и история. Но вот перед тобой один из тех, кто эту историю знает, как свою биографию. История и его биография — совпадают. Удивительно! И рассказывает он тебе все не для того, чтобы заполнить твой досуг, а для того, чтобы ты прикоснулся к истории и продолжил ее в своей биографии.

Не для себя подполковник вспоминал, а для него, для Юры Козырькова, для всех товарищей по самому молодому подразделению в части, а может, и во всей армии…

Лев Васильевич, в общем-то, легко пересказывал то, что было уточнено, проверено и перепроверено ветеранами, составляющими историю части. Но сквозь этот рассказ прорывалось пережитое, испытанное им самим. Опасаясь выставиться, вылезти на передний план, Лев Васильевич замолкал, мысленно опускал это личное, пытался заменить его эпизодами, в которых участвовали его товарищи. И стыдился оттого, что этих эпизодов помнил очень мало. Он видел, как кто-то свалил фашиста ударом приклада, как кто-то схватился с гитлеровцем и покатился с ним по земле, как кто-то упал лицом в землю, и по ней расплылось кровавое пятно. Кто же свалил? Кто упал?.. Может быть, кто-нибудь из тех, кто сфотографировался у теплушки?.. Много лет спустя ветераны установили, что все они, все, улыбающиеся на снимке, погибли в том бою. Все до одного. И так хотелось подробно рассказать о каждом, и так не хотелось сочинять или приписывать свои переживания другим. И волнуясь, и подавляя волнение, и вспоминая свое, и отодвигая эти воспоминания, он старался говорить только о главном, ибо был свидетелем истории войны и обязан был точно и без прикрас донести ее до этих молодых солдат…

Максим узнал Юру и Прохора. Солдаты вслед за дядей Левой продвигались по залу, вдоль стен. И не замечали, что Максим идет за ними. Они слушали дядю Леву, смотрели на экспонаты и ни разу не поглядели в сторону, иначе обнаружили бы, что он — рядом. Максим неслышно подошел к Юре и Прохору, улыбнулся себе — вот новость будет! — и тронул Юру за локоть.

— Здорово, дружище! — обрадовался Юра.

Прохор услыхал, обернулся:

— И сюда ты пробрался!

— С дядей я, — объяснил Максим и — вплотную к Юре: — Телеграмму отправил. Вот квитанция и сдача…

— Чего ж ты мороженого не купил себе?

— Что я — маленький?

— Ну, спасибо тебе… А я все-таки написал отцу, — тихо признался Юра. — Все, как есть, рассказал.

— Ну, и правильно, — похвалил Максим. — Я тоже рассказал дяде, что тайком ушел из дому сюда, что через ограду перелез.

Юра улыбнулся:

— Честно мы поступили.

— Честно, — подтвердил Максим. — Хорошо.

Разговаривая, они вслед за взводом шли вдоль музейной стены.

— Где же Прохор? — Юра поискал глазами. — Только что с нами был.

— А там, за щитом?

Максим вернулся, заглянул за щит, что перегораживал помещение:

— Он остался…

Юра пошел обратно, потянул Максима за собой.

Прохор застыл у первого снимка, который им показал подполковник Синев. Может, знакомого или родственника узнал? Так тогда Прохора на свете не было.

Прохор услыхал их шаги, обернулся:

— Никого в живых нет, а смеются. У нас дома есть снимок — мой дядя с друзьями. Хохочут. Перед боевым вылетом снялись. Дядя тогда не вернулся. Сбил два самолета и сам погиб. Меня в память о нем Прохором назвали… Так смеются, что нельзя поверить, что они погибли в том бою…

Видно было, как Прохору трудно оторваться от этого снимка. Он отвел взгляд и медленно пошел вдоль щита. Юра и Максим — рядом.

…У стены, едва возвышаясь над полом, лежала широкая и длинная доска, покрытая черным пластиком. На ней, отражаясь в гладкой поверхности, были расставлены снарядные гильзы, лежали каска советского солдата, фашистский шлем, старые гранаты, разбитый пистолет, патроны. А выше, на стене, — большая цветная карта-схема. Поверху — крупная надпись: «Боевой путь соединения».

Лев Васильевич нажал кнопку возле карты-схемы, кружок, обозначавший город Староморск, вспыхнул красным светом, послышалось шипение, легкое потрескивание, какой-то гул и, точно прорываясь сквозь них, — голос, низкий, хрипловатый, взволнованный:

«Дорогой однополчанин… Я расскажу тебе о боевом пути нашего соединения, о сражениях, в которых оно отличилось особо… Я расскажу тебе о наших героях, твоих однополчанах, о потерях и подвигах, о том, как мы шли к победе, как завоевывали ее…»

— Сами записывали, а мастера мы невеликие оказались, — словно бы извиняясь, объяснил дядя Лева.

Максим не обратил внимания на эти слова. Ему чудилось, что воин, похожий на того гайдаровского всадника, усталый, может быть раненый, заговорил тогда, во время войны, обращаясь к нынешним солдатам, заговорил, едва выйдя из боя, находясь вблизи переднего края, — вместе с его голосом на пленку попали взрывы, выстрелы, грохот танков и самолетов.

Воин рассказывал, и, подкрепляя его рассказ, загорались на карте-схеме стрелы, обозначающие путь соединения, краснели кружочки — большие города, освобожденные и взятые соединением. Славный путь! С юга, от моря, — на западную границу, потом, под натиском врага, — к Киеву, Харькову, Ростову и Сталинграду, затем — Курск и Орел, и снова на запад, на запад, на запад — до Берлина.