Правда, не всякая драматургия — в этом суть — проблемы дает возможность для введения в ее ткань музыкальных диалогов и монологов. Есть вещи по природе своей прозаические. Им противопоказано открытое обнажение чувств музыкой. Совсем иное дело пьеса Мериме. Работая над режиссерским сценарием, я знал, в каком месте должна звучать музыка, песня. Необходимо было найти композитора, который бы проникся твоим замыслом. А это совсем не просто. Даже очень хорошие композиторы чаще стремятся отстоять в музыке свою независимость от драматического действия. В таких случаях можно говорить порой о весьма интересном обрамлении спектакля, но не о синтезе. Имя композитора, чья музыка наполняет спектакль присущим именно ему дыханием, открыли мне театральные постановки на Таганке. Сегодня композитор этот признан одним из интереснейших в мире, автором сложнейших музыкальных произведений, а в 1973 году его полуругательно называли авангардистом, и мне стоило немалых трудов добиться на телевидении разрешения заказать музыку к спектаклю именно ему.
Хорошо помню нашу первую встречу и разговор с Эдисоном Денисовым. Передо мной был скромный, удивительно добрый и, как показалось, несколько замкнутый в себе человек. Внимательно выслушав меня, он несколько удивленно произнес:
- Да ведь вы уже все по сути сделали, все придумали.
- Но только не воплотил в нотах и звуках, — ответил я.
- Надеюсь, здесь мне дается полная самостоятельность?
- Безусловно.
- Каким временем я располагаю?
- В вашем распоряжении несколько месяцев.
Однако не прошло и половины намеченного срока, как раздался телефонный звонок, и Эдисон сказал, что музыка готова. У меня это вызвало некоторое разочарование и недоверие. С таким настроением еду к нему. И вот Денисов садится за рояль, начинает играть и превращается в подлинного красавца. Какой порыв, какое вдохновение! Музыка брызжет весельем, искрится юмором и иронией, а у Евлахишвили текут из глаз слезы. Хотелось, чтобы было хорошо, но чтобы настолько хорошо — и не мечталось. Это ли не везение?
«Из песни, — говорят, — слова не выкинешь». Но прежде надо найти слова. Один из критиков писал, что в нашем спектакле звучали песни на стихи Роберта Бернса в переводе Маршака. Действительно, в одном месте Бернс звучал, но слова всех остальных песен принадлежали нашему современнику, человеку, которого для себя открывал дважды: сначала как интересного актера, а затем как интересного поэта. Об открытии Леонида Филатова-актера я еще буду говорить. Сейчас же ограничусь упоминанием о том, что начинающий актер Филатов всегда поражал меня каким-то удивительным зарядом современности в лучшем смысле этого слова, острым умом, своими глубокими стихами, блестящими экспромтами и пародиями. И я решил попросить Леонида, который не играл в «Театре Клары Газуль», написать слова к песням. Он внимательно прочитал сценарий. И вскоре принес стихи. «Это песни-концепции, песни-отношения к жизни. В них, может, и проявляется характер героини, но — это не главное. Главное — они выражают общее мироощущение спектакля. С ними в изображаемый писателем мир коррупции и лицемерия входит по-своему романтическое утверждение человека независимого, веселого, поднимающегося над «презренной пользой». Он не наивен, но знание темных сторон жизни облечено для него не в тоскливые тона стенаний и плачей, а в слегка мушкетерское, театрализованное возвышение над ними. Эти песни создают у зрителей особое настроение, особую тональность в отношении не только к спектаклю, но — к жизни. Песни извлекают радость из лабиринта действия», — так оценила работу «соавторов Мериме» — Эдисона Денисова и Леонида Филатова — критик Римма Кречетова.
Если стихи Леонида Филатова стали моим третьим везением, то четвертым и пятым было оформление спектакля. За декорации взялся тоже совсем молодой человек Амири Какабадзе, сын известного художника Давида Какабадзе. Юмор, страстность, азарт, присущие характеру Амири и пронизывающие его работу, совпадали с эмоциональной направленностью нашего спектакля. Исходя из этого стремительного оформления, точно угадала костюмы действующих лиц художник Раиса Каракулакова.
И вот наступил день сдачи. В начале восьмидесятых годов он всегда предшествовал выходу на съемочную площадку. Руководство должно было определить, насколько мы готовы к сему ответственному периоду. Думаю, это тот опыт прошлого, который хорошо было бы возродить. На сдачу собирались все участники спектакля, сотрудники редакции. Операторы, звукорежиссеры становились нашими первыми зрителями. День, когда перед ними игрался «Театр Клары Газуль», стал одним из самых счастливых дней моей жизни. Это было почти идеальное воплощение замысла. Спектакль и принят был прекрасно. А потом начались съемки и заработали «ветряные мельницы». Летели декорации, срывались прогоны, поджимали сроки. Работали в основном по ночам, несовершенный монтаж обязывал снимать большими кусками. Мне казалось, мы растеряли все. Наконец состоялась телепремьера. И если ранее актеры, участвующие в спектаклях «Собака на сене», «Дон Хиль — зеленые штаны» справедливо жаловались на то, что критика, столь щедрая к театральным постановкам, телеспектакли не замечает, то исполнители комедий Мериме не имели повода для недовольства. Рецензии появились в самых разных изданиях. Нашу работу подвергали детальному анализу и в основном хвалили. «Как выразительна Людмила Максакова!.. Она исполняет... сразу три роли и ни в одной из них не повторяется», «... еще одна актерская удача – вице-король, которого темпераментно, остроумно играет Г. Ронинсон» (Е. Снежко). «В новом качестве выступили Л. Максакова, Г. Абрикосов, подлинный мастер коротких эпизодов Г. Ронинсон» (Ю. Крючков). «И режиссер, и все участники представления увлеченно играют в театре, причем театр синтетический, объединяющий действие, танец и пение. Эта работа построена так, что требует нашего активного включения в игру, умения и желания увидеть многоступенчатость, многослойность зрелища, его пародийность... Дух пародии передается не только манерой игры, но прежде всего музыкальной стихией действия. Именно в ней обнажается внешне легкомысленное, но очень серьезное утверждение ценности искусства. Спектакль весь проникнут оптимистическим, ликующим даже мироощущением...» (Р. Кречетова).
МАРТИН ИДЕН
Есть книги, которые остаются с тобой на всю жизнь. Это вовсе не значит, что они постоянно находятся на твоем рабочем столе и ты их бесконечно перечитываешь. Но они входят в твой ум и сердце и нет-нет напоминают о себе то мучительной болью, то благостным сравнением, то вопросом, заставляющим переосмыслить устоявшееся, изведанное, понятное.
Одной из таких книг для меня стал роман Джека Лондона «Мартин Иден». Прочитав его как положено в юности, я влюбился в главного героя, стремился подражать ему. А выйдя из юношеского возраста, объявил (и, видимо, это тоже положено) такое восприятие книги детством. Действительно, восхищение и подражание ушли вместе с детством, но нежные чувства и привязанность остались.
Подобное вступление вполне позволяет сказать: вот почему я решился на экранизацию произведения Джека Лондона.
Однако в данном случае на вопрос, который столь часто задается режиссерам и не менее часто пародируется юмористами: «Как возник ваш замысел?», я могу ответить гораздо конкретнее: море мне подарило сказку, сказка подсказала замысел.
В Грузии снимал короткометражный фильм «Удочка и сейнер». И, конечно, не только стремился изучить строение судна, но и выйти на нем в море. Под Сухуми познакомился и подружился с моряками. Вместе с ними отправлялся в короткие рейсы. Однажды морская застава разрешила нашему сейнеру подойти к водной границе с Турцией. Наверное, это уже взволновало воображение. Повернули мы с первыми сумерками. Тут-то и появились дельфины — мать, отец и детвора. Они выпрыгивали из воды, кувыркались, с удовольствием лопали угощения, бросаемые щедрой рукой кока, и мчались за нами вслед. Не хотелось думать о том, что вот сейчас упадет темная южная ночь и скроет от глаз веселое семейство. Но вместе с темнотой и пришла сказка. По законам этого времени года море зажглось фосфоресцирующим светом. Тысячи крошечных существ, простившись с жизнью, утверждали ее красоту манящим сиянием. На фоне черного неба эта светящаяся вода, бурлящая под винтом нашего сейнера, в которой резвились опекаемые родителями дельфинята, казалось, открывала мудрую тайну мироздания. Неожиданно яркий свет пронзил черную стену неба. Зовущий луч сухумского маяка. Вместе с ним возникла мысль, которая в любой другой обстановке показалась бы просто банальной: жизнь человека — корабль, на котором он, как к лучу маяка, движется к своей цели, мечте, сверхзадаче. Ему никогда не удается достигнуть заветного. Даже если во мнении большинства он — гений и добился невозможного. Потому что и гений наедине с собой недоволен, так как понимает: не дотянул, ибо слишком коротка жизнь — двадцать ли ты лет прожил, сорок, сто... Мечта всегда больше отпущенного тебе временного отрезка. Но само стремление к идеалу в какой-то степени помогает преобразить жизнь. Да и может ли быть иначе, если даже моллюск и водоросли, уйдя из жизни, одаривают ее фосфоресцирующей красотой. Так почему же не боящийся опасностей, сильный человек, такой, как Мартин Иден, сам обрывает отпущенный на его долю отрезок времени? Потому что мечта, красота и справедливость мира исчезает для него раньше физической смерти. Нет больше светящегося моря, резвящихся дельфинов, манящего луча маяка. Большая, сильная, честная натура не может мириться с этим, не может изменить себе и не желает жить мертвым человеком.