Мирейль, Дора, Лиз. Он спал со всеми тремя, а сейчас они все здесь, вместе с этим болваном, который его ненавидит. И за что только, бог мой? За беды своей мачехи или горькие минуты сестры? Каменный человек. Придумают же такую чепуху…

Теперь чугунные спирали лестницы вращались вместе с танцующими. Даниель выпил еще. Нужно выключить память. Чугунные спирали смыкались вокруг него, он чувствовал себя мишенью, висящей в тире. Ударить кого-нибудь?.. Утро, когда он выходил из тюрьмы, возникло перед ним ярко и грубо, как плохо снятый цветной фильм. Напрасно он так торопился тогда, напрасно не рассмотрел получше тот лес, и маленькую деревушку, и лицо аббата. Он был неплохой малый, этот аббат. Глуповат, конечно, но по крайней мере не мерзавец. А солнце светило на антикоммунистические листовки, расклеенные по городу…

Надо переждать, убедить себя, что между весной сорок четвертого года и этой весной ничего особенного не произошло. Нет, был Бебе. Этот подлец обошел, обманул его, выжал, как лимон, и выбросил на асфальт. И ради него он убил Джо! Конечно, Джо стоил недорого, но все же… Джо, Бебе, Мун, Дора, Лэнгар. И эти глупые щенки, Максим и Лиз. Лиз причинила ему боль. Это она привела ту очкастую сволочь. Жаль, что он не смог расправиться с ней как следует. Все сложилось крайне неудачно — статья в «Юманите», арест. А теперь он должен сидеть тихо, ждать, чтобы о нем забыли. Но так было раньше, до падения Дьен-Бьен-Фу! Теперь — другое дело. Не следует обращать внимание на этого Франсиса. Он ранен, еле жив, что с него взять…

Надо пересидеть, дождаться своего часа. Он придет, этот час, о котором он так мечтал, прежде чем очутиться в этом поганом кабаке. Только бы переждать. Конечно, хорошо бы разбить морду этому болвану, чтобы научить его вежливости. Нет, нельзя, надо терпеть.

Даниель опять посмотрел на изогнутые прутья решетки. Он встал и пошатнулся. Лиз с торжествующим видом шла вместе с Франсисом к столу. Даниелю хотелось пить. Он наклонился, чтобы поймать бутылку за горлышко, но все предметы закружились в вальсе. Мирейль тоже качалась с тяжеловесной грацией коровы.

И все остальные, вместо того чтобы смирно усесться по местам, издевательски гарцевали вокруг него. Нет, надо показать им, что так его не возьмешь. Почему Рита сказала, что ей необходимо лечь спать пораньше? Она сказала: «Я должна догнать эскадру…» Какую, к черту, эскадру, спросил он и вообще что за дурацкий разговор? Он никак не мог вспомнить, болела голова. Впрочем, да, американцы в Каннах. А почему американцы оказались в Каннах? Не надо было отпускать Риту. Она американская шлюха, но при чем тут эскадра? Канны — не порт. И войны сейчас нет. Давным-давно война кончилась. Пускай они празднуют День Победы, эти дураки. Но как они смеют? Неужели они не понимают, что проиграли войну? Проиграли в ту минуту, когда американцы перешли на сторону противника? Что ж тут праздновать? Он хотел крикнуть: «Еще бутылку!» — потому что горло совсем пересохло, но голос его словно ударился о стену, обитую ватой.

— Гарсон, еще бутылку!

Теперь он услышал себя. К их столику поворачивались любопытные лица. Мирейль испуганно таращила глаза. Ха-ха-ха, она боится, что придется раскошеливаться. Скряга! Она всегда была скрягой. Он ненавидел ее. Грим потек от жары, краски смешались, погибло произведение искусства, созданное, чтобы пленить Даниеля! Темно-синее платье в темных пятнах пота, она вся мокрая. Здесь хозяин он, Даниель! Надо бы надавать ей пощечин, а потом отлупить эту маленькую стерву Лиз… Отделать ее на совесть, как старуху Метивье. Она тоже вела себя нахально, эта тетка с головой злого попугая. Теперь она ходит на костылях. Она тоже будет праздновать Победу, эта Метивье? Ее повезут на тележке через площадь Согласия. Вот когда она будет неплохо выглядеть! Да, все они должны ползать у него в ногах.

Лиз собралась было опять увести Франсиса на танцевальную площадку. Состояние Даниеля ей не нравилось. Но она опоздала: на эстраде появилась девица, объявили номер «стрип-тиза».[10]

— Совсем как у нас в Ханое! — проворчал Франсис.

— Лиз, ты бы вышла пока! — резко сказала мадам Рувэйр. — Ведь у тебя траур.

— По ком, мама? По Максиму, или по Дьен-Бьен-Фу?

— Перестаньте сейчас же говорить о трауре! — загремел Франсис.

Вокруг них дарило молчание разгоряченной, жадно дышащей толпы. Девица постепенно разоблачалась.

— Для них это и есть Франция! — крикнул Франсис.

Девица подбросила кверху лифчик, и зал наполнился восторженным шепотом.

— Давайте выпьем! — заорал Даниель. — Плачу за всех!

Франсис поднял голову, он побледнел еще больше. Вокруг раздалось возмущенное шиканье.

— Сегодня мой праздник! — еще громче орал Даниель. — Я пью за похороны вашей победы!

Он поднялся с пустым стаканом в руке, желая продолжить тост, но споткнулся и тяжело упал в кресло.

— За похороны! Что? Вы, наверно, и не подумали об этом!..

Он, хохоча, обернулся к Лиз и Франсису.

— В Дьен-Бьен-Фу всех каналий! Вырезать жидов и коммунистов!

На мгновение Даниель потерял нить мысли. Девица на эстраде закончила номер блестящим трюком: когда последний покров готов был упасть, она вдруг оказалась даже более одетой, чем раньше. Публика бешено зааплодировала, все были немного разочарованы, хотя и отдавали должное мастерству певицы. Дора открыла рот, но говорить не решилась. Стало невыносимо душно, толпа вперилась в эстраду, трудно дыша, как загипнотизированная. В наступившей тишине как будто даже было слышно, как падают на пол тяжелые капли пота. Даниель взмахнул рукой, точно ловя надоедливого комара, наконец-то ему удалось поймать отрывок мысли.

— И все Сопро-тив-ление тоже в Дьен-Бьен-Фу!..

Лиз вскочила, белая, как простыня. Даниель наклонился к ней.

— Жаль, дорогая, что в тот вечер я не прихватил тебя с собой. Прогулка по Булонскому лесу пошла бы тебе на пользу, ты не была бы такой нахальной, — пальцы его сжались, словно вокруг ее горла. — Ты вполне этого заслужила. В прежние времена мы отправляли таких девчонок прямо в бордели для солдат…

— Но ваше время прошло, — спокойно сказал Франсис. — И навсегда.

Лиз стояла, как вкопанная, вцепившись в стол. Даниель только что признался, что убил Максима. Ужас овладел ею, она чувствовала дрожь во всем теле.

— Вы же видите, он пьян! — жалобно сказала мадам Рувэйр. Она была совсем больна от нескрываемого любопытства окружающих.

Девица на эстраде знала свое ремесло. На ней осталась только нижняя юбка, которую она сложила наподобие передничка, зал в восторге рукоплескал, налитая кровью, побагровевшая толпа, казалось, источала грубое желание. Дышать становилось все трудней. Надо было уходить, но теперь Лиз захотелось отплатить за пережитый страх, вызвать наконец вспышку и освободиться от томительного ожидания. Даниель наливал в стакан шампанское и пил большими глотками. И только Франсис хранил ледяное спокойствие. Презрительно, как посторонний, он рассматривал Даниеля, точно перед ним было редкое животное. Наконец Франсис поднялся и встал рядом с сестрой.

— Я просто хотел убедиться, действительно ли существует подобная нечисть. Мне говорили, что она вылезла из своих помоек. Идем, сестренка, не бойся: она кричит, она пузырится — и только…

— Назад! — заорал Даниель. — Я заставлю вас выпить за похороны!..

Франсис пригнулся, и Лиз увидела, что его здоровый кулак направлен в челюсть Даниелю. Но тут же рука медленно опустилась, кулак разжался.

Опять они в упор смотрели друг на друга. Бледный, одутловатый Даниель и темнолицый худой Франсис. Огромный гипсовый горб, выпиравший из-под мундира, описал полукруг. Франсису казалось, что мертвый груз искалеченной руки тянет его к этому верзиле, откормленному и чересчур хорошо одетому, который заставил страдать Лиз. Его всегда учили, что с врагом надо кончать, но впервые перед ним стоял настоящий враг. Долгие годы Франсиса учили убивать, и он убивал, чтобы не думать. Мысли об отце точили его всю жизнь, как прожорливые насекомые. Мир закупорен наглухо, он задыхался в нем, как задыхались люди в этом кабаке. Франсис опять примерился к челюсти Даниеля, но тот и глазом не моргнул. Возможно, он не заметил, а возможно, был смел. Молчание затянулось. Лиз дрожала, и Франсис, не глядя, чувствовал, что она дрожит. Он опять сжал здоровую руку. Даниель тоже пошевелился. Стало больно, ногти врезались в ладонь. Растерявшаяся Мирейль глазами умоляла обоих.