Фотографии 10, 11, 12
Поиски
Дом был там, где останавливался наш фургон. И с этим приходилось мириться. Я вышел в меркнувшие сумерки, вдохнул остатки дневных ядовитых паров и уставился на участок вполне пригодной для использования, но всеми заброшенной земли.
Я пытался пройти как можно дальше, для чего вынужден был прижиматься к ячейкам ограды, колючая металлическая сетка отпечаталась на моем теле — зудящее напоминание о границах моего мира. Но для отца не существовало границ. Я проложил курс от фургона до самого дальнего уголка на участке. Шестьсот пятнадцать размашистых шагов, в полтора раза превосходящих мой обычный шаг, — таким образом я пытался воссоздать отцовскую походку. На самом деле было только три маршрута, по которым он мог отправиться.
Первый представлялся маловероятным, поскольку там просто некуда было идти. Но стоять не возбранялось, и я битых двадцать минут стоял, созерцая серые выбоины и автомобильные рытвины, тянувшиеся от колес фургона до периметра ограды. Если отец пошел в этом направлении, то искать его нужно в какой-нибудь колее, оставленной тяжелым грузовиком, или, возможно, в обширной выбоине. Но в это верилось с трудом. Там не было пространства для танца.
Щелчок, и первый вид снят.
Второе направление казалось более вероятным — там не было ни деревьев, ни халуп, ни уединенных рощиц, но зато возвышались два стоящих бок о бок кургана подходящей величины; достаточно больших, чтобы скрыть движения отца, достаточно удаленных, чтобы ни звука не долетело до моих ушей. Но путь от фургона к ограде преграждала огромная лужа жидкой грязи, и не было никакой возможности обойти ее — мешала колючая проволока или груды разлагающегося мусора. И как бойскаут, которым я никогда не был, или индеец-следопыт, которым всегда хотел стать, я заключил, что этой дорогой он не пошел. Не было видно следов.
Щелчок, и второй вид снят.
И тут мне пришлось немного обуздать свой поисковый раж. В семи обычных и трех с половиной размашистых шагах передо мной был туннель. Я решил подобраться к нему поближе, перелез через колючую проволоку и, осторожно протиснувшись за поваленную ограду, которая защищала устье туннеля, прислушался. Прислушался, поскольку смотреть было не на что. С того места, где я стоял, стараясь не задевать свои царапины на коленях и ранки, полученные в лесах иного мира несколько дней назад, туннель казался бесконечным. В памяти резко вспыхнули сцены фильма ужасов, и я содрогнулся от призрачного прикосновения матери. Туннель торчал из серой маслянистой почвы, как препарированный червяк, и исчезал в земле, уходя куда-то в необозримую даль. Я старался расслышать голос отца, уловить его движения, слова, не имевшие смысла. Но ничего не слышал.
Щелчок, и третий вид снят.
Когда мне было девять лет и шестьдесят три дня, мама повела меня на редкую прогулку. Мы прошли мимо школы, где я, поскольку отец не спешил уезжать отсюда, учился. Это было субботнее утро, и я даже узнавал других ребят, гулявших со своими родителями, и хоть раз почувствовал себя таким же, как все. Я задерживался у витрин с игрушками и шоколадом. Но число пакетов с покупками в руках у мамы росло, а я оставался ни с чем, испытывая от этого острое чувство несправедливости. Жажда мести не заставила себя ждать, и вскоре у меня началось жжение в мочевом пузыре, принуждавшее к остановке в общественном туалете. Я знал, просто знал — и все, что такая остановка ей не понравится, но в то же время понимал, что она не сможет безучастно проигнорировать мою нужду, ведь случайные последствия этого могут вызвать у нее безграничную ярость.
Однако все оказалось не так просто, я не сумел понять или продумать, к чему может привести мой опрометчивый шаг. Я надеялся, что, сбежав в холодные сырые стены мужского туалета, побуду в столь желанной разлуке с давящей материнской рукой. Но не тут-то было. Она не собиралась давать мне свободу даже в бетонной уборной.
«Один ты туда не пойдешь. Никогда не знаешь, с кем там столкнешься, и потом, я должна быть уверена, что ты все сделал, как надо, и вымыл руки».
Итак, к моему крайнему смущению, она пошла вместе со мной. Там стоял сильный запах, но не мочи или потных мужиков, а хвойной дезинфекции, и единственным человеком внутри маленького помещения был пожилой служитель, протиравший пол. Я направился к одной из пустующих кабинок, но мама схватила меня за руку и подтолкнула в сторону писсуаров у противоположной стены. «Не там, здесь. Тут меньше того, до чего можно дотронуться. А значит, ты меньше испачкаешь руки».
Старик был явно задет этим замечанием, которое словно эхо раскатилось среди голых стен, и поднял на нее глаза, но обида, сквозившая в них, тут же сменилась недоумением, когда он увидел мою мать с решительно сложенными на груди руками. Я стоял к ней спиной, каждой клеточкой кожи ощущая ее взгляд. Я был высок для своих лет, в чем, без сомнения, сказались отцовские гены, и легко доставал до фаянсового писсуара. Нервно я расстегнул молнию на брюках и извлек то, что, как считала мама, следует называть «мой пенис».
«Никакого другого названия для него я не хочу слышать».
Но с мочеиспусканием у меня возникли проблемы: пусть даже и была в этом самая настоящая нужда, она прошла в ту же секунду, как я оказался выставленным на обозрение. Чем дольше я ждал струи, тем сильнее чувствовал взгляд матери, тем громче был звук ударов швабры служителя о дверцы кабинок. Я думал про журчащие ручьи, которые видел в наших путешествиях, про питьевые фонтанчики в школе, вспоминал фильм, где мужчина плывет в бочке по бурной реке, несущей его к водопаду, а потом стена воды низвергает его с чудовищной высоты. Ничего не срабатывало. Тут я услышал, как мать хмыкнула и направилась ко мне. Она взглянула поверх моего плеча вниз — на руки, державшие прискорбно сухой пенис, и покачала головой, начиная терять терпение.
«Ради всего святого, прекрати тратить время попусту».
Потянувшись к моему пенису, она одной рукой поднесла его к писсуару, а другой нажала мне на анус. Чудесным образом бесперебойная струя мочи выплеснулась на белый фаянс, но она не отпускала руки до тех пор, пока не упала в писсуар самая последняя капля. Однако на этом ее помощь, удивительная и действенная, не закончилась. Она не позволила мне ни до чего дотронуться, не позволила спрятать моего «дружка», как, я слышал, его иногда неправильно называли. Она подняла мне руки над головой и, словно арестанта, препроводила меня к раковине. Там она оттирала мне руки, пока им не стало больно, а потом промокала салфеткой мой пенис, пока не убедилась, что на ней не остается ни малейшего следа мочи. Наконец она убрала мой пенис в штаны, застегнула молнию и с той же решительностью приступила к мытью своих собственных рук. Я увидел, что старик смотрит на меня, и стыдливо опустил глаза. Мне было девять лет, но я справлял нужду с помощью матери. Вот как это выглядело для меня, и, что еще хуже, так это должно было выглядеть для него.