Я замечал, что Питерсон — несомненно, сознательно — заронил в мою душу семена чего-то нового. Из моих собственных писем он, наверное, уже понял, что я устал от бесконечной вереницы тривиальных шизиков, попадавших ко мне в приемную лишь по дороге в какое-нибудь общественное попечительское заведение. Я чувствовал, что мое призвание исследователя психосексуальности каждый день подвергается унижению, и каждый день ощущал себя в роли рядового терапевта, имеющего дело с простыми недомоганиями и растяжениями связок, тогда как в действительности я мечтал об операции. Операции на сознании. А торопливые каракули Питерсона так и кричали мне: Мир терапии нуждается в подрывных, в сногсшибательных открытиях…

Мысль о том, что можно сотрудничать, объединять научный поиск, ведя его по разные стороны Атлантики, причем поиск достаточно рискованный, чтобы подорвать оба наши источника финансирования, вселяла в меня радостное возбуждение; тем более что через негласные больничные каналы я прослышал о двух новичках: вроде бы оба — немые, с потрясающими историями болезни, к тому же еще не побывали в лапах у психо-лохов. Я догадывался, что скоро смогу отложить будничную тягомотину, отмахнуться от присылаемых ко мне скучных типов и наконец-то примусь за настоящее исследование. В самом деле, Питерсон не нашел бы лучшего времени для своего предложения: в клинике давно уже царила болотная тишь, а тут вдруг сразу два интересных новичка из учреждений, да еще с такими историями, к которым никто не удосуживался прислушаться; вдобавок и никаких заботливых родственников у них не имелось. И вот, с застенчивой иронией, которую Питерсон, несомненно, оценил бы, я помчался домой — составить план эксперимента и сообщить Джози волнующую новость. Я надеялся, что она наденет то зеленое платьице, которое так красиво обнажало ее едва оформившиеся бедра. Когда дела идут хорошо, все, что нужно, — это лишь улучшить их. Да.

Подготовка

Обстановка была простой, во всяком случае минимальной. Корпус стоял последним в ряду из пяти соединенных друг с другом зданий, или флигелей, как их обычно называли; его облик — квадратная глыба с плоской крышей — являл тот же, что и соседние флигеля, контраст с увядающе-пышным строением самой Психиатрической больницы «Душилище», находившимся на расстоянии полумили отсюда, ближе к главной дороге. Никого — в особенности же меня — не удивляло то, что корпус занимал столь уединенное положение. Физическое местонахождение в точности отражало его статус или по крайней мере статус психосексуальных исследований. Ты движешься на Дикий Запад, Сэд, оттуда никто не выбирается живым… Ну, так мне говорили ребячливые студенты и грубоватые санитары из Административного здания в первый день моего пребывания в качестве исследователя.

Даже среди пяти флигелей царил некий раздражающий порядок. Длинное узкое здание, отведенное для исследований анорексии и булимии, было постоянно подключено к Сети и имело собственную «домашнюю страничку», посвященную последним находкам. В соседних двух флигелях — размерами поменьше, зато в безупречном состоянии, — обитали двое исследователей, которые посвятили несколько последних лет, оставшихся им до выхода на пенсию, изучению синдрома внезапной младенческой смерти, или СВМС. Эта парочка лысеющих бездетных докторов проводила много времени, роясь в газетных сообщениях, путаных докладных записках терапевтов и больничной документации, касавшейся младенческой смертности; а иногда они беседовали по телефону с какими-нибудь несчастными родителями — убитыми горем и отчаянием, — пока Пелли с Фейл записывали подробности всех обстоятельств в надежде найти хоть какую-то связь, хоть какой-нибудь след, ведущий к раскрытию причины. Ходили слухи — и это несмотря на то, что оба исследователя были женаты, — что они геи и что если они ненамного продвинулись в своих исследованиях за годы, проведенные во флигелях № 2 и № 3, так это потому, что больше всего заняты уестествлением друг друга. Однажды кто-то из Душилища послал им подарок к Рождеству — куклу-младенца в картонной коробке в форме гробика. Если дернуть за веревочку на спине у куколки, она говорит: «Мне пора баиньки». Юмор висельника, конечно. Очередной день в Душилище.

Флигель № 4 очень походил на № 2 и № 3 — тоже куда лучше отделан и дороже обставлен, чем мой, — но его редко использовали. Он приберегался для потенциального применения в качестве промежуточного заведения для любых пациентов, которым предстояло перебраться из Душилища в социум. Однако за время моего пребывания в Душилище этим корпусом пользовались все меньше и меньше: врачи склонялись к тому, чтобы пациенты, минуя данную стадию, погружались во внешний мир сразу же после лечения.

Такое ощущение, что, когда дело дошло до последнего флигеля, у начальства просто кончились деньги: их не осталось на то, чтобы залатать осыпающиеся стены, покрыть кафелем полы, и даже на отопление холла, который занимал значительную часть пространства. Зимой я, пожалуй, не встречал места холоднее. Конечно, это была шутка. Когда я парковал машину и бежал к корпусу, санитары обычно кричали: Эй, Сэд, не хочешь одолжить фен — немножко погреешься в своем морозильнике?…

Они ничего не понимали, в отличие от Джози. Дома она с заботливой улыбкой и нежными прикосновениями выслушивала мои охи и ахи. Если мне требовалась подушка, она мигом приносила ее; если меня мучила жажда, она наливала какой-то янтарной жидкости и подносила к моим губам. Я считал, что мне очень повезло в жизни. Иные из этих вельветовых коконов, именующих себя психологами, избегают собственного дома, собственных жен, предпочитая проводить время за спорами в тайских ресторанах с коллегами, обсуждая какие-нибудь тонкости эготической теории или автопластии или толкуя о воздействии терапии отчуждения на своих супруг. Ну да бог с ними. В первый день после моей длительной беседы с Питерсоном Джози скакала за мной по коридору, и нам не о чем было спорить. Все, что было у меня в голове, было и у нее, и наоборот.

В этот раз Джози побывала в корпусе не впервые. Полгода назад, под конец длинного и утомительного дня, она неожиданно появилась в моем кабинете. По случаю пятницы Джози была юна, находилась на стадии длинных кудрявых локонов и нарядного платья в цветочек. Она просто распахнула дверь и улыбнулась. Я захотел, чтобы она сказала нечто такое, что сняло бы у меня напряжение, что умчало бы меня прочь от гадкой груды бумаг, грозившей рухнуть с моего стола.

Так я закрою за собой дверь?

Мне понравилось, как она это произнесла, я был очарован тем, как она умудрилась протиснуться сквозь узкую щелочку в двери. Она закрыла, а потом заперла дверь, приложила пальцы к губам и неподвижно остановилась, прислушиваясь.

Когда ей было двенадцать, она приложила пальцы к моим губам и, мотнув головой, одними глазами велела мне хранить молчание. Мы замерли возле двери родительской комнаты, прислушались, дожидаясь предательских звуков — отцовского храпа, щелчка выключателя на ночнике, стоявшем в изголовье у матери. Услышав эти долгожданные звуки, мы осторожно прокрались вниз по лестнице, открыли заднюю дверь и вышли навстречу лунному свету. Была безупречная летняя ночь. В дальнем углу сада находился сарай, где мой отец хранил целую коллекцию садовых инструментов и инвентаря; все эти предметы оставались почти нетронутыми, некоторые даже не были распакованы, дожидаясь той поры, когда мои родители выйдут на пенсию и возьмутся за исполнение мечты о возделывании сада.

Она сказала, что хочет мне кое-что показать, и повела меня за руку в темную лачугу, где пахло древесным углем и пролитым бензином.

Ты взял с собой тетрадь для записей? Она слышала о том, в какую передрягу я попал, слышала спор между родителями и мной о том, что мне не хватает экстравертности и общительности, что я веду наблюдение за развитием полового созревания моих однокашников. Ты слишком много думаешь. Я показывал Джози результаты своих наблюдений, и ее привели в восторг схемы и таблицы, пояснявшие проявление признаков взросления. Она спрашивала, проделывал ли я на себе те же опыты, и я отвечал, что да; она спрашивала, соглашусь ли я сделать то же самое для нее, и я отвечал, что разумеется.