– Тот самый. Помнишь, – повернулся Алексей к Наташе, – я рассказывал, как он меня избил и я убежал? – Наташа кивнула. – Сильно я его тогда боялся. И ненавидел. Пожалуй, даже больше ненавидел, чем боялся.

– Ты же маленький был.

– Маленький... Убежал в сорок восьмом, теперь пятьдесят второй. Почти пять лет.

Дядя Троша принес заказанное и остался стоять, разглядывая Алексея. Алексей полез в карман, но Виктор уже положил на стол двадцать пять рублей. Дядя Троша дал сдачу, поколебался и отсчитал мелочь тоже.

– Да ты присядь, вон стул свободный.

– Не полагается нам. Ничего, я так... Убежал ты тогда. Обидел меня. Крепко обидел. Ну ничего, я зла не помню... Как же ты потом-то, а?

– Хорошие люди привезли сюда. Был в детдоме, в ремесленном, теперь работаю.

– Та-ак, определился, значит, к месту... Ничего, видно, живешь, неплохо. – Дядя Троша осторожно пощупал материал Алексеева пиджака и вздохнул: – Хорошая вещь!.. Вон ты какой вымахал! В отца, значит, пошел...

– Наверно. А ты как живешь? Почему из Махинджаури уехал?

Лицо дяди Троши стало ещё более скорбным.

– Выжили... Справедливости-то, её днем с огнем не отыщешь!.. Был человек, а стал – видишь кем... Ни кола, ни двора. Теперь здесь вот – подай да прими... А годы уже не те. Не по годам бегать-то...

– А что тетя Лида?

– Нету тети Лиды! Нету, – горестно вздохнул дядя Троша. – Померла. Два года, как померла.

– Она же всё время лечилась!

– Лечилась. А вот...

– Может, оттого и померла? Это бывает, – сказал Виктор.

Дядя Троша посмотрел на него, пожевал губами, ничего не ответил и снова повернулся к Алексею.

– Живу в приймах, угол снимаю... Да... Старость не радость... Ты как, не женился? – покосился он на Наташу.

– Нет.

– Это, конечно, успеется.

– Эй, старичок, давай сюда! – закричали за одним из столов.

– Сей минут!.. Ты бы зашел как-нибудь, а? Посидели бы, поговорили... Или свой адресок дай, сам приду. Я ведь не гордый. Не до гордости теперь. А мы как-никак не чужие всё-таки.

Алексей сказал адрес, дядя Троша убежал.

– Жалкий какой! – сказала Наташа.

Они допили пиво и ушли. Виктор долго шагал молча, что-то соображал, выпячивая толстые губы и шевеля нависающими густыми бровями.

– А знаете, – сказал он наконец, – по-моему, это устарело – балет... То есть не вообще балет. Вообще-то это здорово. А вот, скажем, «Лебединое озеро». Сказка! Всякие там принцы, волшебники... Для дошкольников!

Наташа возмутилась. Ничего он не понимает! Сказка или не сказка – важно, чтобы было искусство. А сказка, если он хочет знать, – отражение жизни!

– Какая это жизнь – волшебники, принцессы? Надо чтобы наша жизнь была. Почему можно из жизни всяких королей, а из обыкновенной нельзя? Об этом и газеты пишут.

– А что ты из обыкновенной жизни в балете изобразишь? Как у станка стоишь?

– Или Маркина, например, – сказал Алексей.

– Кто это Маркин?

– Фрезеровщик у нас в цехе. Вон, Витькин учитель. Маленький такой, старичок уже, но ехидства в нём!.. Недавно на цеховом собрании председатель завкома доклад делал. Маркин всегда молчит, а тут вылез на трибуну. Налил себе воды из графина, выпил, будто второй доклад собрался делать, и говорит: «Вот тут докладчик долго объяснял, как завком о нас заботится и беспрестанно посылает рабочих на курорты. В порядке очереди. Очень распрекрасно! Вот я имею, к примеру, заболевание радикулитом, требуется мне для лечения курорт Цхалтубо. Я, конечно дело, состою в очереди, и очередь у меня трехсотая. А путевок бывает две штуки в год. Выходит, я на курорт через сто пятьдесят лет поеду? Покорно вас благодарю, товарищи!» И слез с трибуны... Хохоту было!

Они посмеялись. Виктор сам слышал речь Маркина и теперь смеялся больше всех, потом сказал:

– Ну, Маркин – известный бузотёр. Есть настоящие люди – передовики.

– Уж не ты ли?

– Хоть бы и я? А что?

– Ты же липовый передовик.

– Я не работаю, да? Норму не перевыполняю?

– Ты пенки снимаешь.

– Это я-то?

– Ты-то!

– Мальчики, не ссорьтесь! Ну что вы вдруг затеяли?

– Не вдруг. Я ему раньше говорил, – сказал Алексей.

– Это ты здесь храбрый! Ты там, в цеху, скажи!

– И скажу!

– Ну и говори!.. И иди ты знаешь куда... Ты... Ты просто завидуешь!

Виктор сунул сжатые кулаки в карманы и быстро зашагал к углу.

– Витя! Витя! – позвала Наташа.

Виктор поддал ногой камень, тот грохнул в ворота, за ними запаяла собака. Виктор, не оборачиваясь, свернул за угол.

– Зачем ты так?

– Ничего, подуется – перестанет.

– Это верно, он быстро остывает. Добрый.

– А я?

– Не знаю. Ты, может, ещё добрей... Только – сердитый.

– Вот так определила!

Они засмеялись и забыли о ссоре, которых и раньше было несчетное число и которые забывались так же мгновенно, как забылась нынешняя.

2

Писатель устал. Нарочно пришел пораньше, чтобы застать директора на месте, но разговор не получился. Шершнев уже собирался идти по цехам, вежливо, но непреклонно отказался взять его с собой и сплавил к главному инженеру. Пошутил, что свита ему ещё не положена. И заниматься он будет всякими будничными делами, что ему, писателю, вряд ли интересно. Объяснять, что как раз это – самое интересное, уже было некому: Шершнев показал сутулую спину и ушел. Силен мужик. Только видно, болен: худой и лицо какое-то землисто-желтое. А был, наверно, здоровяком: несмотря на сутулость, едва не достает до притолоки и плечи как у грузчика.

Главный инженер так долго потирал лоб, раздумывая, кого бы с ним послать, что писателю стало неловко. Он попросил не беспокоиться – зайдет в редакцию, там ему помогут.

– Конечно, конечно, само собой! – обрадованно сказал главный инженер и покосился на отложенную папку.

Понять их нетрудно: заняты делом, а тут одолевают всякие представители и пришлые, вроде него...

Сотрудник заводской газеты сначала позабавил писателя. У него были желтоватые глаза и желто-рыжие волосы. Ходил он, засунув одну руку в карман и немного наклонив голову, будто косился на свою левую пятку. И поминутно встряхивал головой, чтобы рассыпающаяся желтая грива легла на место. Прямо какой-то аргамак. Как его назвал редактор? Черт! Никогда не запоминаются фамилии... Кажется, Балов?..

Он оказался неостановимым разговорником и через полчаса смертельно надоел. Его распирало желание говорить и показывать. И о чём бы он ни говорил, обязательно добавлял: «Об этом я писал в своем очерке», «Об этом я упоминал в статье». Проще всего было бы сказать «спасибо, хватит» и уйти, но проклятая вежливость не позволяла. Желтоглазый расшибался в лепешку, отказ мог его обидеть, и писатель всё шел и шел по заводу, смотрел, куда показывали, и слушал, что говорили, хотя всё это было не нужно. Он бывал на многих заводах, в далекой молодости работал на заводе сам и знал, как всё происходит. И для дела это было не нужно. Приехал заниматься трудоустройством окончивших десятилетку, ну и занимайся. Нечего шляться по заводу и глазеть. Это не музей и не выставка. Люди работают, и экскурсанты раздражают их ничуть не меньше, чем когда-то раздражали его самого. Зеваки – кто бы они ни были – всегда раздражают работающего...

Августовский зной меньше всего ощущался в горячих цехах. Сквозняки. И вентиляторы ревут как звери. А вот в механическом душно. Рубашка сразу прилипла к лопаткам. Он резко передернул плечами, в правом боку кольнуло. Начинается... Это, конечно, отбивная. Не следовало оставлять чайную. После того как из супа с лапшой он вытащил трамвайный билет, перешел в пельменную – бог его знает, что можно вытащить в следующий раз! В пельменной показалось чище, но первых блюд не было, и вообще не было ничего, кроме свиных отбивных, попросту кусков сала, зажаренных в сухарях. Не удержался, съел, и теперь наступала расплата. К вечеру станет, конечно, хуже. Не хватало только расхвораться здесь. Приехать по делу и цацкаться со своей печенью... Нет уж, лучше есть суп с трамвайными билетами. И вообще пора переходить на травку: пятьдесят, молодость не воскресишь...