Сафа сразу подумал про поворот. Потом он забылся, и ему приснилось, что Макс с Секой его кинули, уехали без него, а он сидит с рюкзаком, автобуса ждет. Только вместе с ним сидит уже не мать Макса, а Счастливчик, и говорит с состраданием, гадский папа:

– Меня тоже в свое время так же кинули, и ты теперь видишь, кем я стал.

Спецмоновцем. А ведь я таксистом хотел стать, братишка.

Потом приехал автобус, он стал подниматься и вдруг заметил, что без трусов.

Долго доказывал водителю, что не может ехать без трусов, изнасиловать могут.

Проснулся усталый и совершенно не помнил, смог ли он отмазаться или нет. Это было важно.

Сека в неизменном положении возвышалась в кресле. Сафа демонстративно потянулся, показывая, какой он крутой, и что ничего не боится, на самом деле из ума не шли ее сказанные ночью слова, а больше неуверенность, с какой они были произнесены.

– Ты готова? – спросил он, демонстративно зевнув.

– Я знала, на что шла,- безразлично пожала она плечиками.

Когда он надолго застрял в уборной, она без зазрения совести стукнула в дверь:

– Ты не заснул там случаем?

– Я занимаюсь важным делом! – Сафа лихорадочно листал сонник.

То, что ему приснилось, что он голый, оказалось к болезни. Теперь смотрел, что значит, что его отказались брать в автобус.

– Понимаю, – заметила Сека. – Но если этим важным делом заниматься несколько раз кряду, то это выльется в истощение нервной системы.

Он открыл дверь сразу, яростный и негодующий. В руке сонник.

– Я сонник читаю.

– Опять по слогам?

Они собрались очень быстро, потому что собирать было нечего. Сафа захлопнул дверь и пошел не оглядываясь.

– А знаешь, ты очень сильный, я и не знала,- сказала Сека уже на улице.

В Алге и так было мало машин, с утра вообще никого. Надо было позднее ехать, не так подозрительно, подумал Сафа. Машина катила по сонным улицам, и солнце весело играло на сверкающих боках. Надо было их грязью забрызгать, опять подумал Сафа.

Светимся мы, палимся на ходу. И этот дурацкий поворот в лес. Что-то там было не так.

Когда уже подъезжали к Максу, она вдруг схватила за руль, чего никогда себе не позволяла.

– Не останавливайся! – прикрикнула она. – Влево!

На лице ее застыло не беспокойство, ощущение катастрофы. Может, дом взорвали, подумал Сафа. Сам он следил за мелькающей дорогой и не успел ничего рассмотреть.

– Тормози! – крикнула вдруг Сека и вывернула руль.

Сафа нажал на тормоза и, ничего не соображая, уставился на давно не пользуемый мусорный контейнер, до которого оставался ровно метр. Прошла бездна времени, пока он смог поинтересоваться, что случилось.

– У Макса окно открыто, – сказала она.

– И что? – не понял Сафа. – Из-за этого ты чуть не довела меня до инфаркта?

– А то, что мать никогда не проветривает комнату сына, пока он дома.

– А ты откуда знаешь?

– Боится, что простудится. Это наблюдение.

– И когда ты успела все рассмотреть? – буркнул Сафа.

– Я на большой скорости лучше вижу, чем когда стою.

– Может ты летчик-истребитель? – издевательски предположи Сафа.- Нет, ты же совсем не пьешь спиртные напитки. А летчикам полагается 100 грамм. Что будем делать? – спросил он уже серьезно и сразу столкнулся с откровенно оценивающим взглядом Секи. – Только не надо прикидывать, сколько во мне дерьма! И рассказывать про сына, которого нет даже в перспективном плане, который, забирая шоколадный батончик, подозрительно спросит, а какая это падла откусила от моего батончика. Не ты ли ты это случайно, папашка? Так что давай кидать жребий, кто пойдет.

– Мне нельзя, – быстро сказала Сека.

– Опа! А как же твой сын? Что он скажет, получая от тебя шоколадный батон?

– Дался тебе этот батончик. Что касается детей, то у меня не может быть детей.

– Откуда ты знаешь? Скажешь, что вспомнила? И почему это мы вспоминаем только те моменты, которые нам выгодны?

Он столкнулся с откровенно умоляющим взглядом Секи и сказал, остывая:

– Ладно, проехали. Хоть объяснить можешь, почему тебе нельзя идти.

Она была благодарна ему за поддержку.

– Если попадешься, я смогу тебя вытащить, а если я попадусь, нам не поможет уже никто.

В ее словах была логика, если не считать того момента, что Сафу могли грохнуть сразу и не ждать, пока его кто-то вытащит.

Во дворе не замечалось никаких признаков беспокойства, не валялись стреляные гильзы, не висел труп Макса на осине. Сафа, наконец, взял себя в руки и довольно быстро поднялся по лестнице. Чтобы не дать мандражу взять верх, поторопился нажать на звонок. Раздались быстрые шаги (уже хорошо, была бы засада, дверь распахнулась бы сразу), и дверь отомкнули. За дверь была мать Макса. Сафа никогда бы не догадался, что у человека на лице могут так быстро сменяться чувства. От ожидания чуда до полного равнодушия. Чувства словно по одному выключали тумблером. Щелк-щелк. Сафа только пасть раззявил, чтобы спросить про Макса, как мать молча развернулась и ушла. У Сафы было дурацкое чувство, что женщина вообще видела только пустую лестничную площадку и не видела его самого.

Когда он вошел, женщина заперлась в ванной и пустила воду. Все его женщины из Женского квартала, когда хотели пустить слезу, запирались в ванной и пускали воду. Он зашел в комнату Макса и застал стоящего на табурете и смотрящего в окно Женьку. Спросил, где все.

– Мама моется в ванной, – бесхитростно доложил Женька. – А Максимка уехал на автобусе.

– На каком автобусе? Он должен был завтра ехать! – вырвалось у Сафы.

Женька сказал, что мама тоже так думала, а потом выяснилось, что она ошиблась, пришли дяденьки из спецмона, очень вежливые, улыбались и даже смеялись, и Максимка тоже вроде улыбался, и мама, в общем, никто Максимку не обидел, и он уехал.

– Уехал, – повторил Сафа одними губами и ахнул кулаком в стену, испугав мальчишку.

Подставил-таки его Макс, по черному подставил, он думал, что это он принимает решение, а решение принял кто-то другой. Очкастый хромой дохляк. Он принял решение, а Сафа нет. А он еще вчера ваньку ломал. Брать не брать! Он опять ахнул кулаком в стену. Его отвлекло назойливое постукивание по руке, словно комар просил посадки.

– Я кушать хочу, – строго сказал Женька. – А мама моется в ванной. Все утро моется. Как Максимка уехал, так и ушла.

И Сафа пошел его кормить.

Полковник Ребрий очнулся в столовой санатория "Фарт" и понял, что ему конец. Был он голый, руки и ноги стянуты проволокой. От пола неожиданно приятный холод. Это был единственный плюс его положения.

На табурете сидел и раскачивался Счастливчик.

– Очнулись, господин полковник?

– Где Марина? – спросил Никитос, губы лепились друг к дружке как на клею, и вышло не очень.

– Тебе то какая разница? – удивился прапорщик.

– Действительно, никакой, – согласился Никитос. – Вы ведь все равно меня убьете.

– Зачем портить товар? Мы тебя продадим.

– Много не дадут, – предупредил Никитос. – Так что не торгуйся, бери, что предложат.

– Помнишь в одном старом фильме, герой говорит другому: Теперь я понял, почему ты мне всегда нравился. Мы ведь могли бы быть вместе. Я ведь тебе предлагал. А ты скурвился. Столько ребят сгубил. Мне стоило большого труда их остановить. К твоей жопе, между прочим, пристраивались.

– У меня геморрой, – предупредил Никитос.

– А хоть гайморит, – впрочем, Счастливчик сразу поправился, извлекая из планшетки объемный пакет. – Твоя медицинская карта. Нет у тебя геморроя и гайморита нет.

– Что-то тонкая, у меня одних огнестрельных ранений только 8 штук, – засомневался Никитос.

– Ерунда, зато внутренние органы не задеты. Почки аж целых две, – Счастливчик заржал, и груди его затряслись как у бабы.

– Я б тебя на сало продал, – пообещал Никитос.

Счастливчик резко оборвал смех, было видно смеяться ему не очень то и хотелось.

Артист, блин, подумал Ребрий.

– Ты знаешь, что с тобой будет очень скоро? – спросил прапорщик. – Мы продадим тебя по частям, потому что так ты больше стоишь. А знаешь почему? Потому что целиком ты на многое не тянешь. Ты дешевка, полковник. Твои погоны стоят дороже твоей дырявой шкуры. Какая личность, увольте! Герой сумитской войны? Кому ты на хер нужен. А вот сердце на вес, желудочек, печеночка, яйца для старых пердунов, которые жаждут шлюх драть, это да. Ты уже не человек, полковник, ты живые деньги, хотя сам уже труп. Хорошо сказал?