Помня оценку повести Толстым, невольно повторяешь: "Нет идеи, нет цельности, не знаешь, зачем писано" . – Убедить, что мужики сплошь пьяницы и недоумки? Чехов, скажем, не забыл обособить трактир, крытый железом, но даже не назвал хозяина трактира, хотя и трактир затем выставляет в вину мужику. А ведь и в то время мужики громили трактиры, выливали спиртное на землю, таким образом протестуя против спаивания. Или свободному художнику и до этого дела нет?

Чехов убеждает нас, что народ не научен читать, следовательно, веры не разумеет, молитв не знает, и способен лишь умиляться непонятным словом в Евангелии. По меньшей мере, это предвзятый подход к вопросам веры. По большому же счёту – тупиковое состояние "свободного художника". Ведь даже будучи неграмотным, но, бывая регулярно на службах в храме, живо помышляя о Господе, человек может быть глубоко верующим. Не случайно египетский подвижник нашёл в миру по указанию свыше достойного христианина, который много трудился и всего лишь перед началом работы говорил: "Господи, благослови", – а по окончании: "Слава Тебе, Господи".

Да и российская интеллигенция, всему обученная, не первая ли отпала от Церкви? Не любимый ли Чеховым Толстой не признавал в Иисусе Христе Богочеловека? И не Толстой ли обновил ересь жидовствующих времён Иосифа Волоцкого? А неграмотное "быдло" и после коммунистического погрома спасло с помощью Божией Православную Церковь от крушения. Осилили "белые платочки" и атеистическое лихолетье.

Вот и напрашивается уже определённый вывод: если судить по "Мужикам", Чехов действительно не знает народа. Что наружи, то и даёт под углом критического реализма. А внутрь заглянуть – зачем, когда у мужика с бабой внутри пусто.

Вновь невольно напрашивается Толстой: "Из ста двадцати миллионов, – говорил он, – русских мужиков Чехов взял одни только тёмные черты. Если бы русские мужики были действительно таковы, то все мы давно перестали бы существовать" . (Литературное наследие, т. 68, стр. 521.)

И вывод из всего сказанного прост: писатель без идеи, без цели, неминуемо впадает в самообман, полагая, что всё, написанное им, достойно одобрения, а сам он заблуждаться не может.

***

Опять же в связи с Толстым и повестью "Мужики" вдруг всплыл и оказался кстати один из "газетных" рассказов – "Спать хочется". Ещё в школьной хрестоматии не только меня смущал этот рассказ, а тут, оказывается, Толстой так высоко поднял его, что поставил в десяток лучших произведений Чехова.

Но, кроме того, что рассказ в столь сжатой форме мастерски сделан, в нём присутствуют живые люди, которых никак нельзя отъединить от формы.

Варька, лет тринадцати, наёмная нянька. Качает она грудничка. В этом возрасте лишь больной ребёнок способен бесконечно кричать. И любопытно знать бы, а кричит ли он, когда Варька весь день занимается хозяйственными делами. Зато всю ночь он кричит, так что няньке ни вздремнуть, ни отдохнуть. "Ребёнок плачет", – пишет Чехов, но в это время ребёнок именно кричит. Зато: "В печке кричит сверчок". Хотя бы за печкой, что ли. В комнате, где спит ребёнок, перед образом горит лампадка – понятно к чему это, тут же через всю комнату висят пелёнки и "большие чёрные панталоны" – тоже понятно.

Хозяин и отец ребёнка – сапожник (как и у Ваньки Жукова). Варька качает младенца, сама дремлет, вспоминает своё недавнее прошлое.

"Ты что же это, паршивая? – говорит хозяин. – Дитё плачет, а ты спишь?" – Он больно треплет её за ухо, и она встряхивает головой.

Среди ночи приходит хозяйка – мать, кормить грудью:

"Подай сюда ребёнка! – повторяет тот же голос, но уже сердито и резко. – Спишь, подлая!.. Плачет. Должно, сглазили".

Весь день с утра Варька занята работой:

"Варька, поставь самовар… почисти хозяину калоши… помой снаружи лестницу, а то от заказчиков совестно (это уж не её слово. – Б.С. )… – Убирает комнаты, топит вторую печь, бежит в лавочку. – Мучительно прислуживать за обедом, стирать, шить… Вечером к хозяевам приходят гости… – Ставь самовар (самовар маленький, приходится ставить четыре-пять раз)!.. сбегай, купи три бутылки пива!.. сбегай за водкой!.. Почисть селёдку!.. Варька, покачай ребёнка! – раздаётся последний приказ".

И теперь всю ночь ребёнок и сверчок будут кричать. А Варьке спать хочется – и не удивительно: весь день работать и всю ночь не спать. Варька тупеет, может быть, что-то в голове её случается. Она определяет образ врага – ребёнок! "Варька подкрадывается (?) к колыбели… к ребёнку. Задушив его, она быстро ложится на пол, смеётся от радости, что ей можно спать…"

Вот и весь рассказ. Здесь всё неестественно. И сосредоточено всё на том, чтобы девочка задушила младенца. (Я спрашивал знакомых, прочитавших рассказ в детстве или в юности: сколько Варьке лет? Больше восьми-девяти никто не называл – желание хоть возрастом оправдать девочку.) Хозяева – нелюди: они не понимают, что человек не может обходиться без сна. Но ведь и нянька не восьми лет, а тринадцати – в этом возрасте можно убежать, спрятаться, чтобы не нашли спящую. Вариантов много. Но рассказ выстроен так и ведёт к тому, чтобы Варька свершила преступление.

Я долго раздумывал и сомневался, прежде чем прямо поставить вопрос: "А имеет ли писатель моральное право на такой рассказ?" Да, могло и такое случиться, получить огласку в судебной хронике, но делать из такого факта прямолинейное художественное произведение безнравственно. Ведь это не пустое слово, но уже дело.

Был у Чехова "Ванька Жуков", трагичный рассказ, но без убийства. Однако сделана вещь православным писателем, как и "Мальчик у Христа на ёлке" Достоевского.

Казалось бы, можно сослаться на критический реализм, но в данном случае, скорее, проявилось медицинское хладнокровие Чехова. А то, что рассказ мастерски сделан, тем более в укор писателю. Так ведь любое извращение можно сделать всеобщим любованием, да и руководством к действию. Не послужил ли художественный рассказ реальному злу?

Дальнейшее разбирательство рассказа вряд ли необходимо. Ясно одно: такого Чехова ничем не объяснишь – ни критическим реализмом, ни внешним мастерством, ни личным характером и нравом, ни даже свободным художником.

Любопытно, чем при столь высокой оценке рассказа руководствовался Толстой – неужели только внешней формой?

***

Рассказ "Бабы" иного качества.

"В селе Райбуже, как раз против церкви (курсив мой. – Б.С. ), стоит двухэтажный дом на каменном фундаменте и с железной крышей. В нижнем этаже живёт со своей семьёй сам хозяин… по прозвищу Дюдя, а в верхнем… останавливаются проезжие чиновники, купцы и помещики". Дюдя и торгует, и содержит кабак, словом, ухватистый мужик. "Старший сын его Фёдор служит на заводе в старших механиках (там же пристроил он работать неокрепшего сына. – Б.С. ). Жена Фёдора Софья, некрасивая и болезненная баба, живёт дома при свёкре… Второй сын… горбатенький Алёшка, живёт дома при отце. Его недавно женили на Варваре (а она уже загуливает! – Б.С. ) из бедной семьи: это баба молодая, красивая, здоровая и щеголиха (из бедной семьи! – Б.С. )…" – Даже по характеристике семьи просматриваются "Мужики", лишь те полунищие, а эти богатенькие. У Фёклы муж в солдатах, у Маши – в солдатах, у Варвары – горбун. Все бабы ладные и видные – все загуливают. У Чехова, как правило, без "треугольника" не обходится, причем, это уже как будто отработанный стандарт.