Итак, чугунка, дальше лязгай.

Верстай дорожные столбы.

Пейзаж в окне, билет в кармане.

Какой желать ещё судьбы?

Так тело дышит после бани,

ступая с Богом по грибы,

чем погибать на поле брани.

Чем, как затверженный урок,

бубнить азы чужого слога,

читая книгу между строк:

авось уляжется тревога

сама собою, потолок

избрав мишенью монолога, –

не лучше ли сказать "увы"

недвижимости, взять в охапку

шорох истраченной листвы,

по свету пошататься, шапку

ломая вместо головы.

Сугубо из любви к ландшафту.

Молчат холмы, пылает даль.

И зарево лежит на кровлях –

как на душе лежит печаль.

Я не люблю речей надгробных,

когда не видно сквозь вуаль

лица судьбы, сиречь, огромных –

как на церковных образах –

очей с невыплаканной жаждой.

Как прежде, небеса в слезах

и мокнет рай многоэтажный.

Жизнь отражается в глазах

и страх ослепнуть ярче с каждой

звездой, сверкнувшею в пути.

Да что звезда! Фонарь подъезда,

где целовался без пяти

минут в раю, как гений места,

с тобой, шептавшею "пусти",

мечта, волшебница, невеста.

ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ Эти стёртые подлокотники

жёлтых кресел,

телевизор с его печальными новостями. Я последнее время редко бываю весел: всё хожу по квартире,

поскрипываю костями.

Не бродить же с фонариком идиота,

в тополином пуху, разыскивая собрата

по ремеслу. Да что это за работа,

ежели вам зарплата

не выдаётся. Можно давить на массу.

Стать неподвижным

и притвориться мёртвым.

Поздно голосовать, выходя на трассу,

если, к тому же,

правый ботинок жмёт вам.

ЗИМНЯЯ ПОЕЗДКА В ТОМСК С тем, кто ведёт автобус,

разговоры запрещены.

Зайцем усядешься ближе к окну,

соскребая наледь,

и снова следишь урывками

за ходом гражданской войны,

где белые в большинстве,

которое всем сигналит

хлопьями, напоминая кончину звёзд

в миниатюре. Скоро пора на выход,

то есть на бетонированный помост,

и раствориться в толпе

без особых выгод.

Я в Томске гостил у родни.

Записывал номера

бегущей строки, звонил по ним.

С таким же успехом можно

было звонить на Олимп.

Поиск работы с утра

до вечера, как всегда,

заканчивался ничтожно.

Требовались сотрудники.

Там, на другом конце

пыльного коридора,

где передвигали мебель.

И посетитель, откашлявшись,

так изменялся в лице,

как будто не смел беспокоить

или не в своём уме был.

* * * В сумраке будущего, когда

по трущобам гаснущего рассудка

загромыхает телега с кусками льда

(даже подумать жутко),

чтобы череп остыл от мысли, что голова перестала соображать, а все члены тела – повиноваться мозгу; когда слова

на какое-то время станут важнее дела, –

я к виновнику наваждения воззову:

может быть,

Он тогда получше меня расслышит.

Ибо сон, если вспоминают, то – наяву, когда смысл из него,

словно сок из лимона, выжат.