Люди мы, Господи, люди,

в смысле, что каждый — изгой.

Их уже топят потопы,

зной изнуряет и смог.

Мы на закате Европы

ложа Великий Восток.

Чуб смоляной под картузом,

рьяной гармошки трёхряд.

Розанов наш и Кутузов,

Прохоровка и Сталинград.

Церковь на сельском пригорке

рухлая и без креста.

Горе нам, Господи, горе,

вдругорядь распявшим Христа.

Ставили вроде бы "Чайку",

а получилось "На дне".

Наш величаво-печальный —

или не наш уже? — Днепр.

Волга у устья затеряна

зарослей заводных меж.

Сонную эту артерию

только Ты не перережь.

Сонмы их, Господи, сонмы,

будто деревьев в лесу.

Дай им свободу их слова,

чесночную их колбасу.

Вдосталь, до самого верха

и до блевоты в конце

дай им права человека,

чёртов их банк и процент.

Не отымай у нас только

неба морозную стынь,

тайную нашу Обломовку,

кислую нашу антоновку,

горькую нашу полынь.

Снова где-то за хлебным киоском

деревянные мокнут дворы,

снова дождик в разгар сенокоса,

перепутья, овраги, бугры.

И в глуши, где-нибудь у Покрова,

где над хлевом сгущается мрак,

как на грех снова чья-то корова

не отелится к сроку никак.

Что тебе в этой серой пустыне,

одинокий простой человек?

Самый тягостный, самый постылый

и кровавый закончился век.

Сами всё ж таки, Господи, сами

были злее любого зверья,

для чего-то читали Лассаля,

почему-то убили царя.

В гнойных ямах, лишь вьюгой отпеты,

честь и гордость великой страны,

как последняя падаль, поэты

и философы погребены.

Дуют в спину, грозятся из мрака —

мол, придёт ещё наша пора —

сквозняки соловецких бараков

и колымских болот мошкара.

Где копнёшь — всюду русские кости.

Много лет пролетело с тех пор.

Но всё так же листвою под осень

сыплет старый берёзовый бор.

И в канун двадцать первого века

на глухом полустанке всегда

та ж железнодорожная ветка

вдаль простёрлась незнамо куда.

Так же в пору некрасовской стужи,

где полёг не один арестант,

ледяная позёмка утюжит

каторжанский Владимирский тракт.

Так же чью-то в натопленном срубе

греет душу трескучий огонь

и гудят дымоходные трубы,

и за наледью тусклых окон

так же неудержимо и дерзко

рвётся вдаль дикий ветер степной

и Россия, как нянька из детства,

что-то глухо поёт за стеной.

Грусть грызёт мою жизнь, как окопная вошь

или крыса в ночном закутке,

но зато я умею предсказывать дождь

и немного гадать по руке.

Если птицы летят высоко-высоко

и почти что закончился март,

значит, будет тепло, значит, будет легко

расставаться, любить, умирать.

Глянешь в небо, и тотчас поймёшь, как Дамокл:

тонок волос, безжалостен меч.

Если озимью стелется низкий дымок,

Значит, хватит несбыточных мечт.

Если крупно и густо неделю подряд

белокурая вишня цветёт,