в беседах после сытного обеда.

Я сложен в понимании твоём,

я чужд всем вам, живущим на планете!

Но ты чего нашла в анахорете,

на смерть который при рожденье обречён?!

Любя тебя, я жизнь не понимаю,

что при рожденье я в людскую стаю

попал, как в клетку зверь...

Поверь! Я не открою больше дверь

обратно! И — страдаю.

Что был рожден. Что я был — Человек.

Сейчас считаюсь я им по привычке...

да потому, что в этой обезличке

мне легче умереть и выдать чек,

и расквитаться с жизнью, чтоб не должен

отчитываться, друг мой, будто Солжен —

Ал. — ицын перед обществом. Долги

мои в сравненьи с ним не велики.

Хоть и равняться мне с ним не с руки!

И мелко всё: литература, бизнес,

со смертью это просто шелуха,

одежда самолюбцев лишь для ризниц,

чтоб нарядиться в проповедника попа

пред выходом к нам в оскверненном храме

(я не силен в буддизме и исламе),

но если вера в Вечность есть и там,

то смерть осознанная — это высший Храм...

Распорядиться ей должны мы сами!

Но уж не ждать, когда за ней придут,

как конвоиры с ордером в пакете.

Чем жить на этом лживом, белом свете,

не лучше ль совершить свой личный суд?!

Я не зову тебя в последний путь.

Я не беру тебя с собой в дорогу.

Я лишь прошу прощения у Бога —

Химере поклоняться не могу!

И вот поэтому, страдая, я умру!

Хоть не тянулся я с земли до неба,

я прост, доступен был, как корка хлеба!

И лишь хотел, чтоб солнце по утру

хоть иногда мне скудно улыбалось

(чего хотел — смешно! — всегда сбывалось!..)

Чего тебе сказать еще хочу...

Причина та — о чем я хлопочу?..

Чего от жизни ждал — мне очень мало...

ПРЕД ДВЕРЬЮ

Я у порогов, возле церкви, встал, как истукан,

рядом — пять нищих, бабушки в платочках,

мужик патлатый, чёрный, как цыган,

две девочки — как ангелы-цветочки.

Я не крещён, но и — не атеист,

не верую, но смог бы и поверить,

если б иль, может, был душою чист,

и я стоял, как истукан, пред дверью.

Настежь открыта, дверь впускала всех,

не спрашивая ЗА — входной билетик,

замаливал, крестился, видно, грех,

сидя у двери, с виду, эпилептик.

Бомжи сидели смирно, как в гостях

у богатеев-родственников в кухне,

на их обвисших, испитых плечах

держался мир, который скоро рухнет.

Детей поспешно бабки провели,

прикрыв глаза от солнышка ладошкой,

в прохладную утробу чистой мглы,

поднявшись по ступенчатым порожкам.

Туда, где таинств сумрак освещал

лесок свечей и хоровод событий.

Поп, с бородищей, статный, отмечал

взглядом суровым, кто был твёрд, кто — нытик.

И каждому старался угодить,

кому кивком, кому лукавым глазом,

как бы старался в вере укрепить

тех, кто не верил и здесь не был разу.

А постоянных он не замечал,

он к ним привык, а новеньких — с огнём ищи.

Убранство церкви он ценил и знал,

что кроме прихожан не ждать уж помощи.

Уж только если — малость сельсовет,

хотя его держал, как нищий пряник:

на всякий случай — спрятав под жакет,

на всякий — сунув нож-косырик в валенок.

Давала часть — военная, Депо,

два бизнесмена — всё по мелочёвке,

бандит приехал — здесь его село,

здесь он родился, жил после кичёвки.