А поблёкнет сирень — заневестится вишня моя.

Загадай на полдневной ромашке, судьбу принимая,

И вскипит иван-чай у дорог, на забытых камнях.

И серебряный гул опояшет и горы, и воды,

И — стрекозье крыло! — дрогнет воздуха лёгкая плоть,

Разомкнутся над шхерами облак шуршащие своды,

И небесный огонь станет остро ладони колоть.

Молодая луна из дали вдоль залива глядится,

То не зеркало-круг — твоего отраженье лица.

На какой же звезде повторяются эти кислица,

Зоркий вереск на скалах, слепой георгин у крыльца?

Незабудке не вспомнить из прошлого клятв-обещаний,

Ей сейчас не узнать тонкокожую руку твою,

Но лещина, дичая, одарит орехом прощальным,

Подорожник опять обозначит тропинку мою.

Выпьет дождь гроздовик и смолевка граниты расколет,

Развесёлая любка в долинах речных закружит,

Облетит одуванчик из этого лета в другое

И безвременник стойко займёт на снегу рубежи.

Что хотеть ещё, выпав из вечной земной колыбели? —

Чтоб успеть доцвести и сгореть на сентябрьской заре!

Но в октябрьской золе завиваются белые розы метелей

И кочуют по родине в чёрных ночах декабрей.

ДИАЛОГ С ЛЮБИМОЙ

— Треть земную мы прожили врозь,

Разлучат и в конце бесконечном:

Долит, — скажешь, — грехов моих гроздь…

— Все мои они, тяжкая горсть,

Отвести мне их не удалось.

Да и как без меня ты, — отвечу, —

Умолю, чтоб нам вместе —

Навечно.

***

Жене и дочери

Как много жизнь мне ни за что дала! —

Две женщины, как два моих крыла.

***

Святые воды в грешных берегах,

Под грязным льдом. Глухой январь. Крещенье.

Но в этот год запал зимы зачах,

Над снегом вербы занялось свеченье.

И вслед никто за нею не рискнул,

Лишь напряглись коренья краснотала.

Метельный гул не сжёг и не согнул,

И припекал мороз — она стояла.

Обломанная, посреди двора,

Где окна мат и ругань извергали.

И не одна — цвела её сестра

В дворе соседнем, и ещё, и дале.

Казалось, что часовней стал простор —

Без алтаря, в огнях дрожащих свечек.

И мог любой, свой ощутя позор,

К ним подойти. И становилось легче.

Да, колокольный звон под своды звал,

Но тьма в душе и непослушны ночи,

А тут надеждой целый мир сиял,

И сквозь вели все дольние дороги.

Иль это, уплотняясь, времена

Сжимались в точку? Но, ища спасенья,

Из зимнего выскальзывает сна

И терпит куст.

Держись до Воскресенья!

Тимур Зульфикаров ВЕЧНАЯ ЛЮБОВЬ ХОДЖИ НАСРЕДДИНА

... И все-таки Вавилонская Башня —

это всего лишь недостроенный зебб-фаллос

великого Ходжи Насреддина....

Дервиш Ходжа Зульфикар

Великий тонный зеббоносец Ходжа Насреддин женился на юной плясунье Ашурбаннипал-Хуршеде-Кандарра и угомонился усмирился в сладких тихих одеялах её шелках лядвеях чутких персях лонах извивах её! ой! её ...

Стали говорить в народе, что великий ценитель дегустатор воитель апостол мудрен певец соитья утих утих увял

Как осенний горный заброшенный сад

И некому более собирать тучные златые плоды его кроме жены Хуршеды Сарданаппал Хаммураппи Тейи...

Великая курчавая горная безумная вечновесенняя в шароварах бухарских река впала в тихое озеро сладчайшее

Много сладких ночей курчавых кроветворных семятворных прошло у Ходжи и Хуршеды.

Но вот стал великий гонец певец соитья пропадать исчезать из одеял и лядвей и лона и кибитки Хуршеды Хардуббы Халлссуты.

Куда он уходил?

— Куда? куда? куда? — рыдала Ххххуршеда обладательница сладчайших ягодиц и лона змеиного скачущего льстивого вечнотекучего вечнозеленого вечнонаперченного гнезда фаллоса Насреддина.